Погружение
Шрифт:
В камере поплакала. Поля меня держит за плечи и гладит по спине.
Надо отвлечься. Вечером рисую Гургена по памяти. Здесь все люди — братья. И сестры. У всех горе. Это очищает. Матом тут ругаются только сотрудники, причем, изощренно. Арестанты за словами следят.
Рисунок получился. В уходящей толпе он обернулся и машет рукой.
— Здорово! — заглядывает Полина, — это здесь познакомилась?
— Да какое знакомство? Через тормоза перекрикивались. Он предупредил о наседке. Видела один раз мельком.
— А ты ему еще себя нарисуй. Он же
Идея подходящая. Над умывальником к стене приклеено зеркало. Стою и рисую.
Получилось романтично. Распущенные волосы, полуулыбка, а сзади обозначила решетку окна. И подписала сзади: «Гурген, это тебе на память, чтоб во всем сопутствовала удача. Я тебя видела мельком, когда на слежку вас вели. А ты меня никогда не видел. Посмотри».
Листы небольшого формата. Поля свернула их трубкой поперек, обернула газетой и заклеила расплавленным пакетом. В носок должно влезть. Ночью, когда дорогу затянули, посылка моя ушла.
Встала проблема с карандашами. Ножей нет. Просила, не дают.
Полина взяла ложку и опустилась к ножке скамьи, которая приварена к столу и привинчена к полу. Под нужным углом стала тереть. Быстро и сильно. На ножке оставались чирки. Через десять минут отдала мне ложку:
— Алюминий хорошо не заточишь, и тупится быстро, но на одну заточку карандаша хватит. Как делать, видела. Можно еще поправить на плитке. Вон, у умывальника. Там колотая есть. Берешь и на шершавой стороне точишь.
Я опробовала. В процессе подточила о ножку пару раз. С трудом, но заострила карандаш. Это лучше, чем ничего.
Утром объявили на слежку. Обычно, с вечера предупреждают. Сейчас забыли. Быстро собираюсь. Перед вокзалом мне вручают коробку с сухим пайком. В камере ожидания узнаю, что если паек, значит или этап или ИВС на допрос. Про этап речи нет, так как я не осужденная.
Кобыла останавливается перед бетонным забором с колючкой. Сдают с рук на руки милиционерам. Досмотр. Обувь снять, стельки вынуть. Одежду снять. Просматривают каждый шов. Все значительно строже, чем в СИЗО. Отвели в камеру. Матрасов нет. Зато на кроватях сетка из широких полос. Не провалишься. Выдали миску, кружку и ложку.
Открываю паек. Неизвестно, когда в следующий раз удастся поесть. Концентраты не советовали. Есть сухой кисель и несколько пачек галет. Прошу кипятка, запариваю кисель. Макаю серые галеты в розовую гущу.
Успела допить, когда крикнули на выход. Лицом к стене, руки назад. Вперед. К стене, вперед. Дошли до комнаты, где ждет Александр Павлович. Отекший, недовольный.
На все уговоры отвечаю отказом. И тут до меня доходит — постановление на арест сроком на месяц. Вот он и суетится. Месяц через десять дней закончится. Чтобы продлится, нужны основания, а для них — новые обстоятельства или показания. Ничего не скажу. Передаю привет Ренату Равильевичу.
Вечерняя кобыла меня забирает. Теперь долго ждать на вокзале, пока всех разведут. Стою в коридоре. Ко мне поставили Вику с еще какой-то девушкой. Узнаю, что Розу перевели в спецкорпус, за какие-то грехи. Делюсь карамельками, которые мне сунула в дорогу Поля. Угащаю сигаретами.
Подъехали несколько больших кобыл — ЗИЛов. В окно видно, как из кунгов выпрыгивают черные фигуры с сумками. Их встречают ударами палок менты, по одному они бегут в камеры вокзала среди коридора сотрудников, избиваемые, как рабы. Вспомнились наказания «сквозь строй» в царской России. Что-то похожее и здесь.
— Этап пришел, — поясняет Вика.
Мы стоим в уголке, в конце коридора. Появился сотрудник, который завел нас на вокзал. Постоянно ждешь чего-то, кого-то. На воле очереди на все, здесь и подавно. Сидели до полдевятого вечера. Уставшая, зашла в хату. Полина взяла на меня ужин, рис с консервами.
— Представляешь, видела, как этап встречают, — помешиваю чай, — их палками бьют.
— А это и есть политика.
— Да какая же это политика, когда бьют просто так?! — возмущаюсь я.
— Самая обычная. Тюрьма тем и хороша, что начинаешь видеть и понимать происходящее вокруг в мире. Если хочешь знать, тюремная система единственная, которую большевики практически не тронули в революцию. Это и есть скрепа, на которой держится государство независимо от строя.
— И надо бить?
— В этом случае, обязательно. Уясни их принцип: «главное, чтобы никто не офигел, не припух». И тогда тебе все станет понятно в действиях во все времена. Карают не потому, что виноват, а потому, что начал набирать силу и, тем самым, оспорил право на власть. Не дал куска вовремя, высказался дерзко, влияние подмял не по чину. А чтобы о таком и не думали, бьют для профилактики. Как этих бедолаг — без причин.
— Тогда это никак не народная власть.
— Конечно, она и не была никогда народной. И не старалась. В рамках держит, чтоб не бузили, куски кидает, себя восхваляет.
— А какая тогда?
— Никакая. Раньше правитель должен был делом уважение завоевать. Личные качества делали его недостижимым для простых людей. Если хочешь, даже обладал сверхспособностями. Тогда за ним шли. У евреев на царство помазывали пророки. У нас князья были энергетическим центром, вокруг которого собираются люди. Для этого не обязательно быть богатырем. Даже девочка справится, если ей это дано. Харизма личная. Или Господом благословленная.
— Что-то такое мне встречалось, — я вспомнила школьную подругу Катю.
— А у советской власти харизма не своя. Это власть гопников. Не зря люмпены всегда были социально близким элементом. По началу в лагерях ВОХР из уголовников составляли. Нет у этой власти никаких оснований. Поэтому и кричат на каждом заборе, что народ и партия едины. Запомни, это важное и глубокое лжеутверждение.
— Но харизма есть?
— Есть. Темная. На крови основанная. «Как один умрем в борьбе за это». И управляется ложью. Ложь во всем. Повесили обещания, как морковку ослику. Светлое будущее, — она горько усмехнулась и задумалась.