Похищение лебедя
Шрифт:
Я перечитал их дважды. Цифры и знаки косо шли по стене — ему, верно, пришлось лечь на пол, чтобы написать их так низко, и трудно было сделать надпись аккуратно. Должно быть, он по-детски задрал согнутые в коленках ноги, чтобы уместиться в тесном кабинете. Или буквы перекосились по другой причине? Петли и штрихи букв походили на руку Роберта, на вольный свободный почерк заметок для памяти и росписей на чеках. Я снова достал из кармана черновик письма и поднес его к стене, чтобы сравнить. Да, точно такое же «Е» и свободные, четкие изгибы внизу «t». Зачем взрослому человеку, высоченному мужчине, вздумалось ложиться на пол, чтобы записать что-то на стене своего кабинета?
Я вновь бережно спрятал письмо — оно успело согреться у меня в кармане — и принялся
Поиски чистой бумаги навели меня на новую мысль: подтянув к себе корзину для мусора, я стал перебирать ее содержимое, каждые две секунды оглядываясь на дверь. Я гадал, Кейт или сам Роберт набили ее доверху — вероятно, Кейт в ходе уборки. В корзине нашлись еще заметки от руки и несколько набросков обнаженной натуры — или праздные каракули. Один набросок был разорван пополам — первое свидетельство, что здесь обитал художник. Заметки Роберта казались мне бессмысленными, тем более что они содержали всего по несколько слов, часто касавшихся бытовых дел. Я перевернул одну из них. «Купить вина и пива на завтрашний вечер». Оставить их себе, чтобы перечитать потом, я не решился: если я набью карманы бумагой, Кейт услышит, как я шуршу, и помимо этой вполне вероятной и унизительной возможности я сам буду слышать шуршание и стыдиться самого себя. Хватит одного позора, я сквозь куртку нащупал листок.
«Ты неотступно была со мной, моя муза». Кто эта муза? Кейт? Смеющаяся женщина на холстах в студии? Не она ли — Мэри? Это представлялось вполне возможным, и, может быть, Кейт расскажет мне о ней, если я сумею найти возможность не задавать прямого вопроса. Я перебрал остальные книги, все время прислушиваясь к шагам за дверью, но ничего не нашел, кроме нескольких чистых листков, отмечавших любимые страницы, или, может быть, абзац или иллюстрацию для преподавательской работы — одна такая закладка лежала на цветной репродукции «Олимпии» Мане. Я видел оригинал в Париже, много лет назад. Она, нагая и беззаботная, взглянула на меня, когда я убрал листок. За верхним рядом томов я обнаружил большой белый носок. Я обыскал каждый уголок, разве что под ковром не смотрел. Я заглянул за полки и за стол, еще раз взглянул на записку на стене. Французское слово «Etretat», место. Что происходило во Франции в 1879 году, если место и дата были связаны, хотя бы в сознании Роберта? Я попытался вспомнить, но никогда толком не знал истории Франции или позабыл все, что знал, как только закончил школьный курс истории западной цивилизации. Парижская коммуна? Или это было раньше? И когда именно барон Осман проектировал великие парижские бульвары? В 1879 году импрессионизм был жив и здоров, хоть и подвергался обстрелу критики — это я знал из походов в музеи и из книг — так что, скорее всего, это был год спокойствия и процветания.
Я открыл дверь в кухню, радуясь, что Кейт не опередила меня. В кухне после кабинета Роберта было неправдоподобно светло: вышло солнце, и на деревьях заблестели капли. Значит, пока я рылся в бумагах Роберта, прошел дождь. Кейт стояла у столика, накладывая в миску салат, на ней, поверх футболки и джинсов, был голубой поварской фартук, и лицо ее разгорелось. Тарелки были бледно-желтые.
— Надеюсь, вы любите форель? — чуть ли не с вызовом спросила она.
— Люблю, — честно признался я. — Очень люблю. Но я вовсе не думал доставлять вам столько хлопот. Большое спасибо.
— Никаких хлопот. — Она раскладывала нарезанный хлеб в выстланную салфеткой плетеную вазочку. — Мне теперь редко случается готовить для взрослых, а дети больше всего любят макароны с сыром и шпинат. Мне повезло — они и вправду любят шпинат.
Кейт, обернувшись, улыбнулась мне, и меня поразила странность ситуации: бывшая жена моего пациента, женщина, с которой я знаком всего несколько часов, женщина, которую я почти не знал и
— Спасибо, — едва выговорил я.
— Можете отнести эти тарелки на стол, — сказала она, протягивая тонкими руками приборы.
30 октября 1877
Mon cher oncle!
Я пишу Вам с утра, чтобы выразить нашу благодарность за вчерашний вечер, за удовольствие, которое доставило всем нам Ваше присутствие. Благодарю Вас также за поощрительные слова о моих рисунках, которые я не стала бы показывать, если бы не настояния моего свекра и Ива. Я каждый день после полудня работаю над новой картиной, но это лишь неловкая попытка. Мне приятно думать, что Вам так понравилась моя «Девочка» — я уже писала, что моя племянница — точь-в-точь маленькая фея. Я надеюсь написать красками по карандашным зарисовкам — но в начале лета, когда можно будет использовать как фон мой садик: он великолепен в это время года, когда розы в цвету.
С теплыми пожеланиями,
Глава 18
МАРЛОУ
После ленча, прошедшего в полном молчании (впрочем, приязненном, как мне показалось), Кейт сказала, что скоро ей надо уходить на работу, и я, поняв намек, попрощался, но прежде мы условились встретиться на следующее утро. Она закрыла за мной большую входную дверь, однако, когда я обернулся взглянуть на дом, она все еще смотрела на меня сквозь стекло. Улыбнулась, потом наклонила голову, словно пожалела об этой улыбке, махнула разок рукой и скрылась в глубине дома, не дав времени помахать в ответ.
Кирпичная дорожка была мокрой и скользкой после дождя, и я осторожно выезжал на грунтовку. Садясь в машину, я пощупал карман, проверяя, хрустит ли в нем бумага. Почему-то мне взгрустнулось, как давно уже не бывало. Пациенты мои, когда я посещал их или они меня, оказывались в стандартной обстановке моего кабинета или в натужно-веселой обстановке палат Голденгрув. Женщина, с которой я говорил сегодня, осталась одна, и, возможно, пребывает в депрессии, достаточно глубокой, чтобы иметь шанс оказаться моей пациенткой, а я увидел ее под огромным падубом у крыльца, рядом с клумбами цветущих тюльпанов, в доме с бабушкиной мебелью, с запахом форели и укропа на кухне, среди неразобранных руин жизни мужа. И она еще могла улыбаться мне!
Я проехал по весенней улице, через лес, где за деревьями виднелись причудливые домики, отыскивая наугад обратный путь. Я представлял, как Кейт надевает полотняный жакет и снимает с крючка ключи от машины, как запирает за собой дверь. Я думал о том, как она выглядит, когда наклоняется поцеловать детей на ночь, как становится виден изгиб ее узкой талии под синей тканью. Дети, наверное, оба светловолосые — в нее, или, может быть, один светлый, а у другого тяжелые темные кудри, как у Роберта… Но тут мысли мои вернулись назад: она целует их каждый раз, встречаясь после самой короткой разлуки, — в этом я не сомневался. Я дивился, как мог Роберт перенести разлуку с этими тремя замечательными людьми, которые когда-то были его семьей. Впрочем, что я знал? Может, он на самом деле терпеть их не мог? Или, возможно, забыл, какие они удивительные. У меня никогда не было жены и ребенка, или двоих детей, и большого дома с гостиной, полной солнца. Я вспомнил руки Кейт, протягивавшей мне тарелки: на них не было колец, только тонкая золотая цепочка на запястье. Что я знал?
У Хэдли я снова открыл все окна, положил обрывок письма из кабинета Роберта на бюро, лег на уродливую двуспальную кровать и задремал. Даже проспал несколько минут. В глубине моих снов был Роберт Оливер, рассказывавший мне о жизни с женой, а я ни слова не мог расслышать и все время просил его говорить громче. И что-то еще скрывалось в том сне: Этрета — название городка на побережье Франции, там Моне писал свои знаменитые скалы, эти канонические арки, синие и зеленые воды, зеленые и лиловые камни.