Похищение лебедя
Шрифт:
Но Ив держится твердо. Его могут в разгар отпуска отозвать на службу, и тогда хотя бы Оливье сможет ей помочь. Странно — Оливье старше пап'a, но здоров и бодр, а потому кажется моложе лет на пятнадцать. Оливье поседел только после смерти жены, как-то рассказал ей Ив. Это случилось за пару лет до того, как она познакомилась с его семьей. Оливье для своего возраста силен и полон жизни: он сможет ей помочь. Настойчивое желание Ива взять в спутники Оливье — первый признак того, что забота о пап'a тяжело ложится на его плечи.
Она снова возражает, но уже гораздо слабее. А три недели спустя все они садятся в поезд, выезжающий с Северного вокзала. Ив кутает ноги пап'a дорожным пледом, а Оливье вслух зачитывает газетные новости. Он как будто избегает
Клубы паровозного дыма за окном поезда то и дело закрывают от нее недавно зазеленевшие поля, проблески извилистых речек. Ив оставил окно закрытым, чтобы копоть не залетала внутрь, однако в купе становится слишком жарко. Она провожает взглядом коров под сенью рощи, алую россыпь полевых маков, желтые и белые маргаритки в поле. Она снимает перчатки, шляпку и подобранный в тон жакет, ведь они одни, все родственники, а занавеска отгораживает их от коридора. Откинувшись назад и прикрыв глаза, она чувствует взгляд Оливье и надеется, что муж не заметит. Хотя что тут замечать? Ничего, ничего, ничего, и так оно и останется — ничего нет между ней и этим седым мужчиной, с рождения знающим Ива, а теперь и ее родственником.
Далеко впереди свистит паровозный гудок. Звук пустой, как ее чувства. Жизнь впереди еще долгая, во всяком случае у нее. Разве это не хорошо? Разве долгое будущее не представлялось ей всегда радостным? Что, если… Она решительно открывает глаза и устремляет взгляд на дальнее селение: светлое пятно и башенка церкви на краю поля… Что, если в этом будущем не будет ни детей, ни Оливье? Что, если в нем не будет даже писем Оливье, его руки, гладящей ее волосы? Теперь она смотрит прямо на него, ведь Ив разворачивает вторую газету, и с радостью видит, как Оливье вздрагивает под взглядом. Он поворачивает красивую голову к окну, поднимает книгу. Времени так мало. Он умрет на десятки лет раньше. Разве одного этого не довольно, чтобы подточить ее решимость?
Глава 33
КЕЙТ
На самом деле маме понадобилось несколько лет, чтобы окончательно решиться, чтобы продать дом и перебрать книги. Все это время мы с Робертом оставались в коттедже при кампусе. Однажды я съездила в Мичиган, чтобы помочь ей раздать все, что осталось от папы, и обе мы плакали. Я оставила Ингрид с Робертом, и он как будто хорошо заботился о дочери, хоть я и опасалась, что он о ней забудет или позволит ей гулять одной.
Той осенью Роберт на десять дней ездил во Францию, была его очередь на поездку. Он хотел заново осмотреть великие музеи, сказал он. Он не бывал в них с колледжа. Он вернулся такой посвежевший и взволнованный, что я не жалела о потраченных деньгах. Кроме того, в январе у него должна была открыться большая выставка в Чикаго. Ее устроил один из его прежних преподавателей. Мы все летали туда, ужасно потратились, и я видела, как к нему за день или два пришло признание.
В апреле кампус украсился цветами, которые мы с Робертом так любили. Я ходила полюбоваться цветущим лесом, а с Ингрид гуляла по кампусу, показывая ей цветочные клумбы. В конце месяца я купила в супермаркете тест на беременность и увидела, как розовая полоска проступает на белом фоне. Я страшно боялась сказать Роберту, хоть мы и договорились завести еще одного ребенка,
Я навсегда сохранила в памяти Роберта тех времен, когда наши дети были маленькими и мы жили в том коттедже. Не знаю, почему мне так явственно запомнилось то время, наверное, потому, что это была вершина нашей совместной жизни, хотя как раз тогда, думается мне, у Роберта снова обострилась болезнь.
Образ того, с кем вы вместе жили, каждый день видели голым или, через полуоткрытую дверь, сидящим в туалете, может с годами поблекнуть и превратиться в тень. Но Роберт времен, когда наши малыши были совсем малы, до того, как к нам переехала моя мама, остается для меня цветным и осязаемым. Он носил толстый коричневый свитер, почти не снимая его в холодные дни, и я помню переплетение черных и каштановых нитей вязки, различимое вблизи, и запутавшиеся в нем крошки, пушинки и опилки, всякие соринки, которые он приносил из большой студии, с прогулок и выходов на этюды.
Я купила тот свитер в секонд-хенде вскоре после нашего знакомства — он был в отличном состоянии, привезен из Ирландии, связан очень умело и держался долгие годы. Собственно, дольше, чем наш брак. Свитер наполнял мои руки, когда муж возвращался домой. Гладя его локти, я гладила рукава. Под свитер он надевал футболки с длинными рукавами и растянутым воротом, всегда ярких цветов, красную или темно-зеленую, пронзительно контрастирующие со свитером. Гармонии в этом сочетании не было, но на нем невольно останавливался взгляд. Он то стригся, то отращивал волосы — они волнами спадали на воротник свитера или мягко щетинились на затылке, но свитер оставался неизменным.
Мою жизнь тогда наполняло в основном осязание, а его, как мне кажется, — цвет и линия, так что мы не слишком хорошо различали миры друг друга, и он не очень-то замечал мое присутствие. Я целыми днями прикасалась к чистым тарелкам и кастрюлям, убирая их на место; детским головкам, скользким от шампуня, к мягкой коже, прыщикам на попках; горячей лапше, и тяжелому мокрому белью, когда я сбрасывала его в сушилку; к кирпичным ступеням крылечка, на которых я просиживала с книгой примерно восемь минут, пока дети играли прямо под страницами в колкой свежей траве; а когда кто-то из них падал, я касалась травы, и земли, и расцарапанной коленки, и липких полосок пластыря, и мокрых от слез щек, и своих джинсов, и развязавшихся шнурков.
Когда Роберт возвращался с занятий, я дотрагивалась до его коричневого свитера и кудрей, отдельных прядей, щетины на подбородке, задних карманов, мозолистых рук. Я смотрела, как он подхватывает на руки детей, и, казалось, ощущала, как его жесткое лицо прижимается к их нежным щечкам, и как им это нравится. В такие минуты он был целиком с нами, и прикосновение к нему служило тому доказательством. Если я не слишком выматывалась за день, его прикосновения не давали мне сразу уснуть, и тогда я гладила его бок, мягкие пружинящие волосы между бедрами, его безупречные плоские соски. Он тогда как будто переставал видеть меня и наконец входил в мой мир осязания, и пространство между нами наполнялось движением, яростной близостью и привычным освобождением. В те дни меня, кажется, всю покрывала влага жизни: капли молока, брызги мочи на шее, когда я переодевала Оскара, сперма на бедрах, слюна на щеках.