Похититель вечности
Шрифт:
— Ваш акцент? — спросила она меня. — Не могу понять. Откуда вы?
— Я родился во Франции, — объяснил я. — Но большую часть жизни провел в странствиях. Боюсь, теперь мой выговор уже превратился в смесь различных диалектов.
— Но вы считаете себя французом?
Я задумался; никогда прежде не размышлял я об этом всерьез, а теперь, после стольких лет, моя национальность превратилась в малозначительный факт биографии.
— Полагаю, да, — ответил я. — Я там родился и провел почти все детство и юность. Но после я бывал там лишь несколько раз.
— Значит, вы не любите Францию? — удивилась она.
Всю свою жизнь я не раз сталкивался с романтическим отношением к французам и их родине, и мое нежелание жить в этой стране смущало многих.
— Скажем так: всякий раз, когда я туда возвращался, это не приводило ни к чему хорошему, — ответил я, желая сменить тему. — А вы? Вы всегда жили на Гавайях?
Она кивнула.
— Всегда, — сказала она. — Мои родители умерли, а мои братья и я… мы и помыслить не можем уехать отсюда. Это наш дом.
Я вздохнул:
— А у меня никогда не было дома. Сомневаюсь, что узнал бы его, даже если бы нашел.
— Вы еще молоды, — рассмеялась она — весьма ироническое заявление применительно ко мне. — У вас еще есть время.
Братья Стины были истинными джентльменами, и когда я познакомился с ними поближе, мне стала нравиться их компания; мы провели немало счастливых вечеров в их доме, играя в карты и слушая музыку — ее старший брат Макал виртуозно играл на гитаре, — или просто сидя на веранде до самой ночи, попивая фруктовые соки или местное вино. Хотя поначалу их смущала разница в возрасте между нами — или, по крайней мере, то, что они считали разницей в возрасте, — мы довольно быстро стали друзьями; они были умными молодыми людьми и понимали, что у меня нет дурных намерений или нечистых помыслов в отношении их сестры. Напротив, роман наш расцвел естественным образом, и когда мы решили пожениться, они были рады за нас и боролись за право вести ее к алтарю.
Наша брачная ночь стала нашей первой ночью, поскольку Стина никогда бы не согласилась ни на что другое, а я из уважения к ней и ее братьям после первого же отказа больше никогда не поднимал этот вопрос. Мы провели медовый месяц на островах, ибо там мы были счастливы: взяли каяк и отправились по райским уголкам, разбросанным в океане. Это было замечательное время, настоящий Эдем на земле.
А затем война докатилась и до Америки, особенно — до Гавайских островов, после нападения на Перл–Харбор; несмотря на семейное неприятие войны, все трое братьев Стины пошли рядовыми добровольцами в армию Соединенных Штатов. Стина была в отчаянии и злилась на них, считая, что они предали свои убеждения. Напротив, объясняли они, они считают войну ошибкой, американцы не должны были ввязываться в нее, но раз они уже ввязались, и Япония уже нарушила их границы, к тому же — так близко от их дома, единственно правильное решение — идти в армию. Взять в руки оружие, вопреки своим убеждениям. Ничто не могло их переубедить. Стина умоляла меня вмешаться, но я даже не пытался, зная, что они — люди принципиальные, и если уж им пришло в голову что–то сделать — а особенно то, что вызвало такой внутренний конфликт, — ничто не заставит их отступить. Поэтому они уехали и погибли, один за другим, в самом конце войны.
Стина не лишилась рассудка. Галлюцинации, волновавшие и расстраивавшие ее, не были признаком распадающегося интеллекта или болезни мозга. Скорее это были образы ее горя: она понимала, что даже когда видит братьев перед собой, они не реальны — это просто болезненные напоминания о счастливых временах, и она должна отыскать способ с ними примириться. Итак, все было решено. Мы покинули Гавайи и обосновались в Калифорнии, где я вернулся к работе, а она занялась домом; мы поговаривали о детях, но это ни к чему не привело; мы вели жизнь совершенно отличную от той, к которой она привыкла, и мы понимали, что былого уже не вернуть.
Я не утратил искусства правильно выбирать круг общения и вскоре подружился с Расти Уилсоном, вице–президентом «Эн–би–си». Мы познакомились на площадке для гольфа и стали регулярно играть, а поскольку мы с ним были на равных, счет наших матчей всегда
— Дело в том, Расти, — объяснил я, стараясь разубедить его, — что в деньгах я не нуждаюсь. Честно говоря, я очень богат и мог бы не работать ни дня в своей жизни, если бы захотел. Но мне стало скучно, вот и все. Мне нужно чем–то заняться. У меня был перерыв последние… — я чуть не сказал «двадцать или тридцать», но вовремя осекся, — …два–три года, и я теперь жажду снова чем–нибудь увлечься.
— А какой у вас опыт? — спросил он с облегчением, поняв, что я не собираюсь клянчить талоны на обед. — Вы раньше работали в индустрии развлечений?
— О да, — со смехом ответил я. — Я занимаюсь искусством, можно сказать, всю свою жизнь. Я руководил различными проектами — как правило, на административных должностях. По большей части в Европе. В Риме мне доверили строительство оперного театра, способного соперничать с театрами Вены и Флоренции.
— Терпеть не могу оперу, — с презрением сказал Расти. — Дайте мне лучше Томми Дорси [91] .
— В Лондоне я работал на выставке, собравшей шесть миллионов человек.
91
Томми Дорси (1905—1956) — знаменитый джазовый тромбонист, руководитель оркестра.
— Терпеть не могу Лондон, — сказал он, сплевывая на землю. — Там холодно и сыро. Что еще?
— Олимпийские игры, открытие нескольких крупных музеев, я работал с «Метом» [92] .
— Ясно, ясно. — Он поднял руку, чтобы остановить меня. — Я все понял. Крутились и там, и сям. А теперь хотите попытать счастья на телевидении.
— Этим я еще никогда не занимался, — объяснил я. — А мне нравится разнообразие. Послушайте, я знаю, что такое шоу–бизнес и как обходиться ограниченным бюджетом. Я в этом хорошо разбираюсь. И я быстро учусь. Скажу вам, Расти, вы не найдете никого, кто проработал в этой индустрии так же долго.
92
Музей «Метрополитен» (основан 1870, открыт 1872) в Нью–Йорке — крупнейший в США и один из крупнейших в мире музеев изобразительных искусств.
Его не пришлось долго уговаривать — нам нравилось общество друг друга и, к счастью, он поверил мне на слово и не стал требовать рекомендаций или телефонов тех, кто работал со мной прежде. Что к лучшему, ибо все они давно мертвы и где–то похоронены. Он пригласил меня на «Эн–би–си» и устроил экскурсию; и меня поразило то, что я увидел. При мне готовили к выпуску несколько программ, один звукоизолированный павильон сменялся другим, разномастная публика внимательно смотрела на суфлера с карточками–шпаргалками, который сообщал им, что делать — смеяться, хлопать или топать от восторга ногами. Мы посетили монтажные, я познакомился с парой режиссеров, которые едва обратили на меня внимание: то были потные, лысые мужчины средних лет с торчащим изо рта сигаретами и очками в роговой оправе. Я обратил внимание, что стены увешаны, в основном, фотографиями кинозвезд — Джоан Кроуфорд, Джимми Стюарта, Роналда Колмана [93] , — а не их телевизионными собратьями и поинтересовался, почему.
93
Джоан Кроуфорд (1905—1977), Джеймс Стюарт (1980—1997), Роналд Колман (1891—1958) — американские кинозвезды 40–50–х гг.