Похититель вечности

Бойн Джон

— Я не знаю, что с ним случилось. — Она печально качала головой. — Меня даже не было с ним, когда это случилось. Какой–то друг привез его сюда, а затем исчез. Один из этих прихлебателей, что все время вертятся вокруг него, мечтают пройти в клуб на халяву, получить дозу или снять девочек. — Она замолчала с уместно рассерженным видом. — Я не могу поверить, что у него передоз, — сказала она. — Он всегда так осторожен. Казалось, он знает, что делает.

— Сложно соблюдать осторожность, когда все время сидишь на наркотиках, — раздраженно ответил я. Меня все больше выводила из себя молодость; чем старше я становился, тем больше

ширилась пропасть между мной и нынешним поколением, тем сильнее они меня сводили с ума. Я подумал, что предыдущее поколение, рожденное в сороковые, было не слишком приятным, но все, кого я знал из окружения моего племянника, все родившиеся в семидесятые, казалось, абсолютно не понимали того, что мир опасен. Точно все они были уверены, что доживут до моего возраста.

— Это было не все время, — резко возразила она, и я обратил внимание, что о нем она уже говорит в прошедшем времени. — Он просто любил немного повеселиться, вот и все. Не больше, чем любой другой.

— Я — нет, — сказал я; не припомню, чтобы когда–либо раньше вел себя столь пуритански; теперь я досадовал и на себя тоже.

— Ну, значит, вы прямо–таки, блядь, святой, верно? — немедленно парировала она. — На вас не действует такой невероятный стресс на работе, вы не вкалываете по восемнадцать часов в сутки, на вас не пялятся, куда бы вы ни пошли, и вы не служите… развлечением для миллионов людей, которые вас даже не знают.

— Я это понимаю. Я…

— Да вы даже не знаете, каково это…

— Андреа, я все понимаю, — твердо повторил я, заставляя ее умолкнуть. — Мне очень жаль. Я знаю, что мой племянник ведет причудливую жизнь. Я знаю, что ему это нелегко. Бог мой, я достаточно часто слышал об всем этом от него самого. Но теперь все же, я считаю, мы должны подумать о его выздоровлении и о том, как можно предотвратить повторение этого в дальнейшем — при условии, что он, конечно, выживет. Врач с вами уже разговаривал?

Она кивнула.

— Как раз перед вашим приходом, — ответила она чуть спокойнее. — Он сказал, что следующие сутки будут решающими. Думаю, их в медицинском институте учат говорить так в любой ситуации. Мне кажется, следующие сутки всегда решающие, что бы ни происходило. Либо он очнется — и тогда через несколько дней поправится, либо у него окажется поврежден мозг и он останется таким. Будет лежать вот так вот. В постели. Бог знает, как долго.

Я кивнул. Иными словами, врач не сказал ничего такого, чего не мог бы определить любой дурак.

— У вас озноб, — выдержав подобающую паузу, сказал я и взял ее за руку. — Вы замерзли. Вы не захватили куртку или что–нибудь? Ребенок… — пробормотал я, не вполне понимая, что же хотел сказать, но я знал, что ей не следует сидеть здесь — не хватало еще заработать пневмонию на шестом месяце беременности.

— Все в порядке. — Она покачала головой. — Я просто хочу, чтобы он очнулся. Я люблю его, мистер Заилль, — произнесла она, почти извиняясь.

— Матье, прошу вас.

— Я люблю его, он мне нужен. Я на все готова ради него.

Я посмотрел на нее и задумался. Проблема в том, что я совершенно не знал эту девушку — какой у нее характер, как она работает, какая у нее семья, сколько зарабатывает, где живет и с кем. Я не знал о ней ничего, и потому, естественно, не доверял ей.

С другой стороны, я мог недооценивать ее. Возможно, она его любит. Вот так просто. Быть может, ей знакома эта ужасная ноющая боль, что приходит вместе с любовью. Может, она знает, каково это — всем своим существом ощущать присутствие человека, даже если вы не вместе; может, она знает, каково это, если кто–то причиняет

боль, губит тебя, уничтожает, а ты все равно не можешь выбросить его из головы, как бы ни пытался, и не важно, сколько лет вы уже не вместе; может, она знает, что даже если пройдут годы, всего лишь один телефонный звонок — и пойдешь к нему, бросишь все, оставишь кого угодно, остановишь землю. Возможно, она испытывает к Томми все эти чувства, и я не могу отрицать ее право.

— Ребенок, — сказала она чуть погодя. — Он должен жить ради ребенка. Это должно его удержать, правда? Ну? Разве нет?

Я пожал плечами. Я в этом сомневался. Я кое–что знал о Томасах: им не хватает прочности.

Двери лифта распахнулись на первом этаже больницы, и я вышел, удивившись количеству людей, столпившихся в приемной. Я бросил на них беглый взгляд — старики кататонически раскачивались взад–вперед под какие–то внутренние ритмы, молодые женщины в дешевой одежде, с сальными волосами и уставшими лицами зевали и пили чай из темных пластиковых стаканчиков, дети с шумом носились повсюду, то крича, то плача, — и направился к дверям. Они автоматически открылись, когда я подошел, через секунду я оказался на улице и глубоко вдохнул свежий воздух, ощутив, как он наполняет энергией мое тело. Светало, день только начинался; пройдет еще час, прежде чем все заработает. Налетел порыв ветра, и я поплотнее запахнул пальто.

Я уже собирался остановить такси, но вдруг, точно по наитию, обернулся и посмотрел на здание больницы. Потом задумался и покачал головой — это просто невозможно. Через секунду я быстро вошел обратно и снова посмотрел на сидевших в приемной — на сей раз тщательно изучая лица; я уставился туда, где заметил его, но теперь там сидела старуха и прыскала себе в рот ингалятором. Я посмотрел по сторонам, приоткрыв рот, и вдруг мне показалось, что это фильм. Сцена передо мной походила на широкоформатный кадр — я осторожно двинулся по приемной, мой взгляд остановился на торговом автомате, возле которого стоял он, и его палец блуждал по кнопкам: он что–то выбирал. Я подошел к нему, схватил за воротник и развернул к себе. Пятидесятипенсовая монета упала на пол, и он сам чуть не упал от изумления. Я оказался прав; я посмотрел на него и покачал головой.

— Какого черта вы здесь делаете? — спросил я. — Как вы, к дьяволу, вообще об этом узнали?

Какая ирония — смотреть репортаж о передозировке моего племянника и его коматозном состоянии в утренних новостях моей собственной телестанции. Вернувшись домой, я не стал ложиться, а вместо этого рухнул в удобное кресло, способное вместить двух людей средних габаритов, закрыл глаза и ненадолго задремал, но понял, что ночной сон для меня потерян. Я принял долгий горячий душ, нанес экзотические гели с пленительными ароматами на тело и шампунь с насыщенным кокосовым запахом на волосы, и полчаса спустя вышел на кухню, завернувшись в мохнатый халат. Душ освежил меня и придал сил для грядущего дня, которых иначе у меня бы просто не было. Я приготовил легкий завтрак — стакан холодного апельсинового сока, оладьи с кусочками киви — и съел его перед телевизором, пока варился кофе.

Репортер по имени Жук Хендерсон стоял возле больницы, и вид у него был такой, будто он предпочел бы оказаться где угодно, только бы не стоять на этом леденящем холоде, беспокоясь, что посреди репортажа его шиньон сорвет порывом ветра. Я едва знал Жука — его настоящее имя было Эрнест, но он почему–то с двадцати лет именовал себя «Жук». Полагаю, он вдохновлялся образами ведущих американских новостных шоу и решил, что экстравагантное имя поможет ему завоевать доверие публики и получить работу в теплой студии. За прошедшие с той поры двадцать лет он не достиг ни того, ни другого. Занятно, что он выбрал себе насекомое имя.