Поход Ермака
Шрифт:
— Ермак взял силой мое ханство, однако не покорил меня… Не хочу войны с Русью, но требую берега Иртыша в свое владение… Свободным жил — свободным и умру.
Ночь, таинственная, чарующая летняя ночь — задумчивое продолжение дня, без густой темноты, с голубоватыми отсветами, ровными и прозрачными… Глухо поплескивает обычно тинистый, мутный, безобразный Ишим, теперь весь серебристо-млечный и хрустальный… Полный месяц глядится в его серебряные ночью воды, и расплавленным металлом кажутся они. Голубоватый призрак стоит над степью… Можно различить ландыш, стройный и невинный, под налетной дымкою
Тот же отблеск мечты, таинственности и сказки как белую невесту нарядил во что-то голубовато-нежное, дымчатое и прозрачное степь.
Пахнут одуряюще дикие розы и гвоздика. Их сладкий, острый запах повис над серебряным маревом степей.
Под прикрытием крошечной рощицы стоит кибитка. Лошади распряжены и пасутся на траве. Под навесом кибитки, на груде кошм сидит Кучум, бледный, сгорбленный, одряхлевший. Дорого обошлись его последние скитания по степи обессиленному, измученному, всеми покинутому старику. Дорого обошлись. Один Аллах ведает это.
Из его воинов часть передалась Сейдаку, прогнавшему его из ханской столицы, часть проклятым кяфырам, отнявшим у него венец, родину и семью.
— Венец… родину… семью…
Но не честь!… Нет, не честь!… Во имя Аллы он остался тем же гордым степным орлом на воле и таким и умрет. Пусть затравили его как волка кяфыры, — он еще слишком силен и горд, чтобы суметь умереть на свободе. И не совсем еще одинок он, бедный, обездоленный слепец. С ним его Ханджар, его дочь-царевна. Она неустанно бродит с ним всюду. И когда Сейдак, плененный ее красотою, силой оставлял ее в Искере, суля ей свою любовь, почести и богатства, она тайком бежала за своим изгнанником-отцом. Ее братья, мачехи и сестры пользуются довольством, роскошью и ласками белого хана, ей предлагали то же, но она — вольная степная чайка, Ханджар, она — дитя свободной Сибирской степи, она — дочь своего отца. У них обоих словно бьется одно могучее сердце в груди. Нет, или свобода, или смерть — вот главный девиз царевны Ханджар…
Прошло более десяти лет с тех пор, как она, шестнадцатилетняя девушка, носилась в лихой байге. Но по-прежнему, как степь Ишима или, вернее, как эта хрустальная весенняя ночь, прекрасна Ханджар. Если бы мог видеть слепой старик отец это трогательно-измученное за него душевными муками личико, эти огромные черные, сверкающие как алмазы, глаза, горящие безумной, ненасытной любовью к родине и свободе, эти, без признака румянца, матовые щечки, эти скорбно сжатые гордые уста!…
Она присела у ног отца. Черные косы упали ей на грудь и плечи и траурной фатою покрыли гибкий, по-прежнему стройный стан. За поясом Ханджар заткнут нож — последний подарок отца.
— Отец, отец, — шепчет она с непонятной тоской, — не горюй, не печалься, не все еще потеряно для нас… Пускай только пройдут эти светлые ночи: под покровом осенней тьмы я проберусь к русским улусам, отец, кликну клич нашим воинам, нападу с ними на Искер и верну обратно тебе твой трон, твою столицу, — говорит она вдохновенно, ласкаясь к слепому хану.
Кучум словно ожил. Звучный голосок дочери нежным, целительным бальзамом вливался ему в душу. Но бедный слепой старик
— Солнце души моей, лазоревый свет весенней ночи, месяц и звезды одинокой мглы мучений моих, — произнес он, кладя дрожащую руку на черную головку Ханджар, — все кончено для нас с тобою. Моя душа тоскует и болит, что увлек я тебя молодую, полную жизни и сил за собою, черноокая царевна моя…
— О, отец! — вскакивая на ноги и обвивая его сухую жилистую шею, вскричала Ханджар, — не говори так, ты рвешь мне сердце, отец… Я твоя утеха, единое счастье старости твоей — могла ли я тебя покинуть в твоем изгнании?…
Она прижималась к его груди, она обнимала его, она заглядывала в его мертвые слепые глаза своими молодыми, жарким очами.
— Ханджар, сердце мое… — мог только выговорить Кучум и сжал ее в своих объятиях. Слезы градом текли по его лицу.
А она уже оправилась немного и заговорил снова:
— На заре приходили к тебе, отец, ногаи и о чем-то говорили с тобою. Зачем приходили они к тебе, отец?
— Их присылал русский вождь, мое солнце, с новым желанием Белого хана… Я не хотел тебе говорить этого, Ханджар, не хотел травить тебе душу даром… Скрыл от тебя… Но теперь поведаю тебе все, последняя радость жизни моей. Русский воевода от царя послал сказать Кучуму: — пускай предается русским Кучум и первым лицом после царя на Руси будет…
— А ты… а ты… что ответил на это, отец? — чуть ли не задыхаясь от волнения вскричала девушка.
— Разве солнце жизни моей не угадывает ответа своего слепого отца? — вопросом на вопрос отвечал Кучум.
— Знаю, отец… Ты сказал, господин мой и повелитель: «Пусть у русского хана будут другие слуги, но не царю Сибирских степей пресмыкаться у трона русского владыки»… Так ли, отец?
— Так, Ханджар.
И оба замолкли. Наступила полная тишина. Степь и ночь притаились за пологом кибитки, и одна, казалось, караулила другую в этот очарованный сказкою час.
Вдруг чьи-то шаги послышались неподалеку. Зазвучала громкая, непринужденная татарская речь.
Как подстреленная птица, заметалась Ханджар на подушках кибитки.
— Сюда идут, отец… Это те же ногаи, что были утром еще в улусе… Сердце чует, с недобрым намерением ищут они нас среди ночи… Бежим, отец, пока не поздно, бежим… — хватая трепещущими, похолодевшими руками руки отца, шептала Ханджар.
— Поздно, свет очей моих, поздно… — в смертельной тоске прошептал Кучум и выпрямился во весь рост, прижимая дочь к своему сильно бьющемуся сердцу.
Выхватив нож Ханджар ждала. Ее огромные глаза горели как у волчицы. Как белая летняя северная ночь было бледно ее красивое лицо.
Ждать пришлось недолго. Шаги приблизились. Голоса зазвучали определеннее, грубее. Чья-то сильная рука рванула полу кибитки, и человек десять ворвалось под ее навес. Ножи и пики засверкали в руках убийц. Зверские лица исказились злорадным торжеством…
— Не хотел ты, гордый хан, живым предстать перед русским царем, — закричали они, — так мы твое мертвое тело повезем в Москву! — прогремел чей-то злорадный голос и двое здоровых ногаев кинулись на Кучума и в одну минуту покончили с бессильным, слепым, дряхлым стариком.