Поход в Страну Каоба
Шрифт:
У индейцев мало организаторского опыта. И на этот раз бачахонтеки не сумели организовать нападение. Те индейцы, которые непосредственно не участвовали в схватке, продолжали преспокойно сидеть на своих местах и глядеть на происходящее, словно на представление в цирке. Видно, им куда приятнее было оказаться зрителями, чем участниками этого представления.
Это отсутствие организаторских навыков, которое четыреста лет назад помогло Эрнандо Кортесу с честью выйти из безнадежного положения, помогло сейчас сохранить жизнь дону Ансельмо. Стоило только двум-трем индейцам, которые сидели вокруг и наблюдали за борьбой так, словно она их совершенно не касалась, встать, поднять с земли камень и швырнуть в голову дону Ансельмо или выловить из воды тяжелую ветку и стукнуть ею энганчадора, и они бы прикончили его. Даже самый слабый из них мог бы справиться с доном Ансельмо. Достаточно было кому-нибудь крикнуть: «Да покончите же вы наконец с этим негодяем!» — и все до единого кинулись бы на дона Ансельмо.
Но ничего подобного не произошло. Двум самым озлобленным индейцам, которые напали на энганчадора, теперь уже было не до него, им пришлось срочно заняться собой. Где уж там помышлять о вторичном нападении! В остальных же стремительно быстро вновь пробуждалось привычное чувство покорности, послушания и уважения к ладино. Они как-то сразу присмирели. Помани их дон Ансельмо, и все, даже те, что напали на него, покорно подошли бы к нему.
Дон Ансельмо почувствовал, что вновь стал хозяином положения и что теперь у него больше шансов, чем прежде, благополучно довести индейцев до монтерии, но он был уже не в состоянии возглавить команду.
Дон Ансельмо быстро терял силы. Удар мачете раскроил ему лицо. Лоб у него был рассечен, нос разрублен, а на щеке зияла огромная рваная рана, сквозь которую виднелись зубы. Густая кровь залила ему глаза — он ничего не видел. Дон Ансельмо обмыл рану в реке, но кровь не унималась. Как умирающий зверь, медленно пополз он к берегу. Он уже не мог защищаться.
Добравшись до берега, дон Ансельмо смочил свой окровавленный платок в воде и приложил его к ране. Платок пропитался кровью; он его отжал, снова намочил в воде и опять приложил к лицу. Мексиканец считает смешным брать с собой в такое путешествие лекарства или перевязочный материал. Даже если бы у него оказались медикаменты и бинты, которые жена тайком сунула в его седельную сумку, он все равно постеснялся бы ими воспользоваться. А если бы кто-нибудь заметил, что он возит с собой лекарства, он бы их тут же выбросил в реку. Он не старая баба, черт подери! Во время революции [6] мексиканские солдаты и офицеры перочинными ножами и мачете отсекали друг другу раненые руки и ноги и при этом смеялись и шутили, ни одним движением лица не выдавая боли. Впрочем, только подобная «медицинская» помощь и была тогда возможна. В большинстве революционных отрядов не было ни врачей, ни фельдшеров, ни бинтов, ни хлороформа. Обо всем этом мексиканские солдаты и офицеры думали в самую последнюю очередь: это, мол, европейские выдумки. В революции побеждают или умирают. Все остальное не имеет никакого значения.
6
Имеется ввиду Мексиканская революция 1910–1920 гг.
Энганчадор, которого завербованные ненавидели уже за одно то, что он энганчадор, сидел на берегу и прикладывал к своей ране платок. Он промок до нитки и был совершенно беспомощен и беззащитен. У него не было ни малейшего желания оказывать кому бы то ни было сопротивление. От потери крови он все больше слабел и физически и духовно. Ударь его любой из индейцев хоть мокрой тряпкой, он рухнул бы, как подгнившее дерево.
А вокруг, на обоих берегах реки и на камнях, выступающих из воды, сидели победители. Некоторые из них, не зная, чем заняться, вновь начали размешивать в плешках посол; другие возились со своими мешками, третьи извлекали из босых ног клещей или вытаскивали из кожи острые колючки, которыми покрыты многие растения в джунглях. Они едва видны глазом, но укол их чрезвычайно болезненен. Теми двумя парнями, которые напали на дона Ансельмо, никто не интересовался, никто не обращал на них никакого внимания. Один из них растирал разбитое колено, другой массировал себе живот.
Победители сидели вокруг дона Ансельмо. Каждое их движение, каждое слово, которым они обменивались вполголоса, словно боясь кого-то разбудить, каждый взгляд, который они как бы невзначай бросали на энганчадора, выражали лишь одно — нерешительность. Они были победителями, но не знали, как воспользоваться победой.
Они могут вернуться в свои селения — никто их не задержит. Если они прикончат дона Ансельмо и закопают его здесь, полиция даже не сможет арестовать их за нарушение контракта, ибо некому будет подать на них жалобу. Похоронив дона Ансельмо, они могут и сами отправиться на монтерию, явиться туда, так сказать, добровольно и начать там работать. Раз не будет энганчадора, который предъявил бы в конторе счет на деньги, истраченные им при вербовке индейцев, они будут полностью получать весь свой заработок и через два года смогут привезти домой кругленькую сумму. А что случилось в дороге с доном Ансельмо, они знать не обязаны — они не брались охранять энганчадора. Мальчишка-подручный ничего не видел: он ускакал далеко вперед. Придя на монтерию, индейцы могут рассказать, что дон Ансельмо увидел стадо диких кабанов и погнался за ними (отряду не хватало мяса) и что они сутки его ждали на стоянке, но он так и не вернулся. Видимо, кабаны напали на него и сожрали живьем. А может, на него набросился леопард, притаившийся на дереве, под которым он проходил. А может, его укусила ядовитая змея… Да мало ли по каким причинам погибает человек в джунглях!
Но индейцы сидели в полной нерешительности, радуясь втихомолку, что энганчадор получил по заслугам и поймет наконец, что они умеют за себя постоять. Одно сознание, что они могут в случае необходимости расправиться и с ладино, делало их счастливыми. Больше им ничего не было нужно.
Трое парней, сидевших на том же берегу, что и дон Ансельмо, стали о чем-то переговариваться. Затем они нарвали веток, старательно выискивая какие-то кусты, и направились к дону Ансельмо.
Увидев, что к нему подходят индейцы, дон Ансельмо схватился за револьвер. Он решил, что эти трое намерены его прикончить — недаром у них в руках ветки. Но даже если ему суждено погибнуть, он, как всякий настоящий мексиканец, не хотел сдаваться без сопротивления, словно больной пес. Пусть же он попадет в ад не один, а потянет туда за собой столько человек, сколько ему удастся подстрелить в эту последнюю минуту.
Точно прицелиться он не мог — руки его дрожали от слабости, но он целился, не спуская глаз с врагов, а когда мексиканец намерен всадить пулю в того, кому он поклялся отомстить, он попадет в него даже с завязанными глазами.
Дон Ансельмо спустил курок, но выстрела не последовало. Раздался лишь негромкий звук — паф! Он нажал курок во второй раз, и на этот раз револьвер чмокнул — паф-ф!
Дон Ансельмо разразился чудовищными проклятиями по адресу всех святых и, не переводя дыхания, стал заклинать пресвятую деву поразить чумой, черной оспой и мором всех фабрикантов оружия, которые выпускают такие плохие патроны, что стоит мексиканцу упасть со своим револьвером и патронташем в воду, как он оказывается совершенно беззащитным перед своими врагами.
Индейцы видели, что револьвер дважды дал осечку, и поняли, что вербовщик безоружен. Теперь им не понадобилось бы даже мокрой тряпки, чтобы избавить его от этого бренного существования.
Но индейцы по-прежнему не двинулись с места. Они с интересом наблюдали за энганчадором, но им в такой же мере не приходило в голову вмешаться в происходящее, как людям, которые смотрят фильм.
Побледнел ли дон Ансельмо, увидев, что его револьвер не действует, сказать трудно. Лицо его было так бледно от огромной потери крови, что он вряд ли мог побледнеть еще больше, даже если бы и испугался. Но, надо думать, такой человек, как он, не бледнел из-за подобных пустяков.
Не подавая и виду, что с револьвером что-то не в порядке, дон Ансельмо стал деловито крутить барабан, вынул патроны и, разразившись новым потоком проклятий по адресу производящей их фабрики, швырнул их в реку. Затем он достал из патронташа новые патроны, зарядил револьвер и подбросил его в воздух так, что тот дважды перекувырнулся. Ловко поймав его на лету, он энергичным движением засунул его опять за пояс. Энганчадор, конечно, прекрасно понимал, что от этих театральных жестов револьвер не стал ни на капельку исправней. Патроны, лежавшие в патронташе, намокли, конечно, еще больше, чем в барабане. Но дон Ансельмо предполагал, что индейцы, которые ходили на охоту с винтовкой, заряжающейся с дула, не знают, быть может, что патроны из патронташа так же непригодны, как и те, что он выбросил в реку.
Когда энганчадор нацелил револьвер на индейцев, они остановились. Трудно сказать, что ими руководило — мужество или равнодушие. Быть может, они попросту знали, что бежать от пули чаще всего бесполезно.
Револьвер дал осечку, но это не произвело на них никакого впечатления. Во всяком случае, они ничем не обнаружили своего удивления, не двинулись с места и дали дону Ансельмо спокойно перезарядить револьвер. Но, когда он засунул его за пояс, один из них крикнул ему:
— Патронсито, мы хотим дать вам лечебные листья, их надо положить на рану, чтобы остановить кровь! А не то вы истечете кровью, патронсито.