Похоронный марш марионеток
Шрифт:
— Кей…
— Да… пожалуйста… пожалуйста… Амадео… Великий Святой…
Ее тело, восхитительно теплое, сводило с ума. Сантомассимо погружался в знакомое, но по-прежнему полное тайны забытье. Он не подозревал, что в одной женщине могут быть заключены все краски природы… и столько любви. И все же он нашел в себе силы отстраниться, перевернулся на спину и сел.
Она продолжала сжимать его руку. Казалось, они плыли по бескрайнему океану, лежа бок о бок, но что-то было не так.
На верхней губе Кей выступили крохотные капельки пота, она смотрела на Сантомассимо глубоким, полным ожидания
— Не надо ничего говорить, — прошептала она.
— Кей, — сказал он, целуя ее пальцы.
— Все хорошо, Великий Святой. Сделаем это медленно, как плывут лодки по рекам Китая. Так будет лучше.
Сантомассимо улыбнулся и сел на край кровати спиной к ней.
Кей прижалась к нему сзади, и он вновь ощутил пьянящую теплоту ее тела. Она была нужна ему. Но сейчас что-то мешало, что-то было не так.
— Ты спал здесь с ней? — спросила Кей. — С Маргарет?
Сантомассимо кивнул:
— Я не думал, что это будет иметь какое-то значение, Кей.
— Она еще живет в глубине твоего сердца.
— Нет. Не она. Понимаешь… даже не знаю, как объяснить… возвращаются воспоминания о прошлом, и в этом так много печали. В этой постели мы мечтали о счастливой жизни… Но думаю, что с самых первых дней мы лгали друг другу.
Он теребил халат от Пьера Кардена, темно-синий с белыми полосами, и вид у него был потерянный.
— Прости, Кей. Я чувствую себя дураком.
— А я чувствую себя сексуальным маньяком, — сказала она. — Я не знаю, что ты теперь обо мне будешь думать.
— Кей, я думаю, что ты — самое прекрасное, самое чудесное, что есть в моей жизни…
— Фред, давай не будем об этом говорить. Ты обещал мне ранний завтрак. Разве не за этим мы сюда приехали?
Она укрылась покрывалом и стала похожа на японку — если, конечно, бывают японки с зелеными глазами. Цветочный узор покрывала на фоне полированной поверхности превратил Кей в произведение искусства. Сантомассимо чувствовал, что увлечен ею больше, чем ожидал, и сегодняшняя ночь не конец, а только начало. И он знал, что осложнения в отношениях мужчины и женщины возникают быстро. Но ему все равно нравилось смотреть на нее. Ему нравился ее ум. Она была нужна ему.
Кей принялась надевать блузку.
— Хочешь, чтобы я отвез тебя домой? — спросил Сантомассимо.
— Мне вежливо предлагают убраться восвояси?
— Напротив, я хочу, чтобы ты осталась.
— Тогда позволь мне пройти на кухню. Я приготовлю потрясающий завтрак.
Сантомассимо улыбнулся и поцеловал ее в губы. Он чувствовал себя виноватым. Он думал, что все, связанное с Маргарет, в нем уже умерло, но оказалось, что это он умер на целых три одиноких года.
Кей последовала на кухню и, ловко управляясь с медными сковородками и лопаточками, приготовила потрясающе пышный омлет из яиц, специй, ржаного хлеба и грибов.
— Я научилась делать его в Лондоне, когда работала над диссертацией, — сказала она. — Называется «омлет гурманов».
Сантомассимо поставил на стол две тарелки и отошел к окну. Ему все еще было неловко.
— Из этого окна рассвет выглядит особенно красивым, — сказал он. — Отсюда не видно, как солнце всплывает над горизонтом, но оно неожиданно возникает над каньоном как раз в тот момент, когда просыпаются и начинают петь птицы.
— Хорошо, давай будем здесь встречать рассвет.
Сантомассимо вышел на балкон и сдвинул вместе два шезлонга, принес одеяла и застелил их. Они с Кей устроились и приступили к трапезе. А потом они лежали и ждали пробуждения птиц. Несколько раз Сантомассимо просыпался, но боялся шевелиться, чтобы не разбудить Кей. Его рука лежала на ее груди, под лифчиком, и он чувствовал покой — впервые за последние годы. Неловкость, которую он ощущал ночью, исчезла.
Окончательно его разбудил начавшийся прилив. Кей крепко спала, спрятав руки у него на груди, под рубашкой.
Она проснулась значительно позже. Резко дернулась, с тяжелым вздохом подняла голову и села. Она вся дрожала, и Сантомассимо понял, что ею вновь овладел страх. Он тоже поднялся.
— Успокойся… — тихо уговаривал он ее.
От волнения она покрылась гусиной кожей, но всякий раз отстранялась, как только он пытался к ней прикоснуться.
— Этот мертвый парень стоит у меня перед глазами, — прошептала Кей. — Он был совсем юным. Он не выходит у меня из головы.
Сантомассимо прижал ее к себе; тепло его тела и тихий голос немного успокоили ее.
— Я знаю, — сказал он. — Убийство — это всегда отвратительно.
Она вновь отодвинулась:
— Да, но разве мы не прикладываем массу усилий, чтобы превратить убийство в удовольствие?
— Не понимаю.
Она сидела на краю шезлонга. Сантомассимо смотрел на ее лицо, и ему казалось, что никогда прежде он не видел такого прекрасного лица, на котором отражалось бы столько муки.
— Мы играем с насилием и убийством, — сказала она. — Такие люди, как я. Как Хичкок. И те, кто восхищается его фильмами. Мы показываем их широкой аудитории, исследуем, восхваляем и даже… почитаем за великие произведения искусства… — Глаза Кей расширились и заблестели. — Мы… любим их.
Сантомассимо откинулся в шезлонге. Кей была похожа на ангела, созданного из гипса фантазией Жана Дюнара.
— Это всего-навсего вымысел, — возразил он.
— Но не для этого убийцы, — резко парировала Кей. — Для него это реальность. И мы — режиссеры, продюсеры, актеры, критики, преподаватели — ответственны за такое восприятие. Восхваляя подобные фильмы, мы претворяем вымысел в жизнь.
— Люди склонны винить в насилии самих себя и общество. Но эти убийства, Кей, совершает сумасшедший одиночка. Психопат, живущий внутри собственного безумного фильма.
— Я не согласна с этим, Фред. Насилие волнует нас. Возбуждает и ужасает одновременно. Получает «Оскары». Нас всех можно обвинить в подстрекательстве… в искусственном разжигании этого извращенного инстинкта… Неужели ты не понимаешь? Мы сами сотворили этого монстра.
— Ты не можешь винить всех и каждого в убийствах, которые совершает один психопат.
— Один? Да их вокруг сотни. Тысячи. Только в одном этом чертовом городе. Их терзают комплексы, одолевает депрессия, они кипят злобой. Эти хрупкие, впечатлительные натуры балансируют на грани безумия… и неизменно соскальзывают за эту грань, туда, где нет морали, человеческого сострадания, любви…