Похоронный марш марионеток
Шрифт:
Кей долго смотрела вниз. Затем ее губы беззвучно произнесли одно-единственное слово: «Стоп!» Почувствовав на себе взгляд Сантомассимо, она повернулась к нему с еле заметной улыбкой на устах.
— Тебе понравилось, Великий Святой? — спросила Кей. — Хочешь, завершим все это объятиями и поцелуями!
Нервный смех слетел с ее губ и перешел в истерический хохот, который пробрал Сантомассимо до костей. Ее безумие стало его чистилищем.
— Эй, герой! — кричала Кей. — Ну, где же твои поздравления?
Сантомассимо молча стоял,
— Ну же, глупый! Съемка закончена! Ты должен расцеловать ведущую актрису! Ты что, никогда раньше не был на съемочной площадке?
Сантомассимо с трудом сглотнул. Детективы, опасаясь, что она может прыгнуть вниз, крепко схватили ее сзади за локти.
— Отпустите меня, ублюдки!.. — истошно завопила Кей.
Она пыталась вырваться, кусалась, они уворачивались, продолжая крепко держать ее.
Наконец Сантомассимо взобрался на площадку и обхватил ее, прижав к груди. Опасность, которой он в свое время подверг Маргарет, не шла ни в какое сравнение с тем, что он сделал с Кей Куинн.
— Кей! Прости меня! — молил он.
Он прижал ее голову к своему лицу:
— Родная моя, прости меня. Все закончилось. Закончилось. Навсегда…
— Он должен был упасть. Он знал это. Я знала это. Почему же ты не мог этого понять, глупый итальянский коп?
— Кей! Фильм закончился! Поверь мне, все позади…
— Поверь?! Ты мне это уже говорил!
Упрек больно задел Сантомассимо. Кей вырывалась, но он продолжал удерживать ее.
— Я люблю тебя, Кей. Больше всех на свете! Поверь мне, все закончилось!
— Ты плачешь, Великий Святой! — торжествующе выкрикнула она. — Полицейские не должны плакать во время финального объятия.
— Это жизнь, Кей. Это не кино.
Она попыталась улыбнуться, но вдруг разрыдалась и приникла к его груди.
Он целовал ее лицо, волосы, шею, по его щекам тоже текли слезы.
— Тихо, тихо, успокойся, — уговаривал он.
— Это было как наваждение… Я видела… Это как сон… Я была Хичкоком… Это был «Диверсант»… И я была приговорена… смотреть, участвовать, снимать его…
— Я знаю, родная, знаю…
Никого не стесняясь, Кей рыдала в голос.
— Господи! — выкрикнула она. — Я была в аду…
Сантомассимо укачивал ее и повторял:
— Все позади. Все позади…
— Спаси меня, спаси, — всхлипывая, с трудом выговорила она. — Скажи мне, что все хорошо… Все хорошо…
— Все хорошо, Кей. Все закончилось. Все хорошо.
Детективы молча смотрели на них. Кей и Сантомассимо казалось, что они простояли так целую вечность, — прежде чем начали спускаться по длинной лестнице, протянувшейся внутри Статуи Свободы. Но и оказавшись внизу, они по-прежнему продолжали ощущать над собой властную силу хичкоковских кошмаров.
20
Щелчок…
Голос изменился… Он уже не был напряженным, стал более мелодичным и даже приятным…
— Я вспоминаю одно Рождество в Небраске — мне тогда, кажется, было лет семь, — снегу намело в тот год высотой в одиннадцать футов. Соседей не было видно из-за сугробов, наши окна завалило снегом. Я вышел на улицу. Вокруг была такая сияющая белизна, как в первый день Творения.
Я шел по дороге, потому что тротуары еще не успели расчистить, и чувствовал себя чистым, как окружавший меня снег. Никто не ругался и не надрывал мне душу тем, что я не такой, как все. Не знаю, как объяснить, но в тот момент даже Небраска казалась мне раем.
Куда я шел? И что собирался сделать? Я расскажу вам, потому что это был поворотный момент моей жизни.
Я шел в магазин Гринбаума. Мои родители не смогли придумать, что подарить мне на Рождество. Они вручили мне конверт с пятидолларовой банкнотой и сказали, что я могу купить себе все, что захочу. Вы можете себе представить, что родители могут быть столь черствыми, настолько лишенными воображения, настолько скупыми в своих чувствах к ребенку? Даже если бы они подарили мне пару захудалых носков, я был бы безмерно счастлив. Но нет, я вынужден был отправиться в магазин сам.
Меня воспитывали в строгости. Я говорил, мои родители были баптистами. Они внушали мне, что люди приходят на землю не для веселья и праздности. Поэтому они хотели, чтобы я купил себе что-нибудь полезное, например книгу, галстук или носки. В общем, всякую ерунду. Я же хотел играть. Я хотел жить, черт возьми, хотел радоваться. Все-таки Рождество! А они надеялись, что я выброшу из головы странные мысли о веселье и развлечениях, что я буду практичным и серьезным. Это был их маленький жестокий тест. Понимаете? И я это знал.
Я был страшно расстроен. Я понял, насколько я одинок и как мало родители могут дать мне. Практически ничего из того, в чем я нуждался. В то Рождество я осознал, что я сирота и останусь сиротой на всю жизнь.
В подвале у Гринбаума стояла большая благотворительная коробка. Там лежали поношенная одежда и сломанные игрушки, бедняки покупали их за бесценок. Среди отверженных я чувствовал себя своим. В этой коробке я нашел кое-что — восьмимиллиметровую заводную камеру «Белл и Хауэлл».
Бог или дьявол привел меня туда? Решайте сами. Я-то знаю ответ.
Когда я взял в руки камеру, я почувствовал прилив необычайной силы, способной разрушить устоявшийся миропорядок. Я понял это. Это отвечало моим внутренним устремлениям. Давало ощущение жизни. Это привело меня к тому, к чему я пришел. И я ни о чем не жалею. Как не жалею о Хасбруке и остальных.
Потому что с того самого Рождества я стал создавать себя заново из ничего. Я жил в фильмах, и только в фильмах. Я воспринимал жизнь как неумелое, плохо снятое кино. А потом я познакомился с Хичкоком, и он безраздельно и бесповоротно завладел моим существованием.