Похороны
Шрифт:
— Если верить газете, Шрага не вставал перед тем, как умер, а просто откинулся на сиденье, — громко заявил я. — Кто знает, может, он бы не умер, будь стол повыше.
Тем временем я разглядывал профессора в профиль. Казалось, нос его удлинился, лицо стало желтым, словно старинный пергамент.
«Ты сам — как мертвец, — любил посмеиваться надо мной Аксельрод. — Восстань и сорви плоды с древа жизни!»
В таких случаях я улыбался и спрашивал, как поживает его жена Шуламита. Профессор фыркал и, оставив мой вопрос без ответа, говорил: «Если б ты не заговаривал всем нам зубы, не сочинял бы свои небылицы, тебе бы цены не было!»
— Бедный Шрага! — вдруг сказал Аксельрод.
— Про него даже не скажешь, что он умер в своей постели, — отозвался Фрейман.
— Он был не из тех, кого там удержишь, — проговорил я.
— Самое удивительное, что он преуспел без всякого диплома, — вспомнил Фрейман.
— Верно, —
Голос профессора звучал подозрительно громко, словно он пытался заглушить свои мысли.
И все же я не оставлял своих усилий. Теперь я заговорил о том, что Шрага, кроме всего прочего, умел обходиться с женщинами.
Профессор не ответил. Он жал на акселератор — мы въезжали на холм неподалеку от Абу-Гоша.
— А это место называлось раньше Сарис, что означает «евнух», — вещал я на манер гида. — Сейчас же оно получило название Шореш. Помните историю о евнухе и девственнице?
Оба молчали и хмурились. Шрага мог бы рассказать эту историю три раза подряд, и все три раза мы бы смеялись.
Машина подпрыгнула — колесо попало в выбоину. Аксельрод чуть слышно чертыхнулся. Это было смачное арабское ругательство, напомнившее нам старые добрые времена.
— А бедный Шрага мертвехонек, — плачущим голосом протянул Фрейман.
Я повернулся к нему и сказал с улыбкой:
— А у вас, ребята, до сих пор в ходу такие словечки?
— Мертвехонек, — заунывно повторил Фрейман.
— Он нажил кучу денег и все растратил, — сказал я и глянул на Аксельрода. Вены на его пальцах, сжимавших руль, казались особенно голубыми.
— На женщин, — вырвалось у профессора.
Фрейман перестал возиться с портсигаром и поднял глаза. Мы сидели тихо, ожидая, что еще скажет Аксельрод.
— Мне тоже иногда попадались хорошие женщины, — задумчиво проговорил он. — И даже хорошенькие. На научных конференциях...
Он вдруг махнул рукой и замолчал.
Когда Аксельрод спускался вниз, в книгохранилище, он обычно не мог удержаться от рассказов о конференциях. Это было своего рода платой за привилегию держать в руках редкие манускрипты, которые никогда не попадались на глаза конкурентам профессора на научном поприще. Я остался верен былой дружбе, и воздаянием мне за это были его рассказы о собственных успехах. В такие минуты серые глаза его блестели, и бледный свет люминесцентных ламп делал его похожим на монаха-отшельника. Я останавливал профессора и спрашивал о приготовлениях к поездкам, о том, как он одевался в дорогу, о прощаниях с Шуламитой, о сутолоке в аэропортах и гаванях, любовных приключениях на задних сиденьях машин, пенящемся шампанском в хрустальных бокалах, женщинах с алыми губами, тянущих коктейль через соломинку, их ладонях в белых конвертах перчаток, их бледной коже над локтями... Но он не обращал внимания на мои вопросы и рассказывал только о своих лекциях, о том, какие новые пороки он выискал в тугих свитках зелотов [2] , о великолепном изобилии в Садах сатаны, об орехах со сморщенными ядрами и толстой скорлупой, о раскаянии, которое искупает любые грехи. «Понимаешь, дорогой, настоящее раскаяние — это как будто каждую минуту видишь Бога перед глазами: ну, например, когда человек думает о женщине во время богослужения, следует встать на цыпочки и ощутить всю тяжесть своего тела и не опираться при этом рукой о стенку. Или если человек состоит в греховном сожительстве с чужой женой, он должен воздержаться от плотских радостей иначе чем со своей женой. То же — о человеке, сожительствующем с женщиной иного племени. И если человек еще раз стоит перед тем же искушением, приход раскаяния помешает ему снова предаться греху».
2
Зелоты — члены экстремистской антиримской партии в Иудее I века.
Глаза Аксельрода плотоядно сверкали, когда он говорил о подобной развращенности нравов; лицо его теряло обычную свою бледность, щеки розовели. Он подолгу, скрупулезно расшифровывал старинные письмена. «Вот история о прилежном школяре, которого дьяволица Лилит соблазнила в образе прелестной девушки, и он назначил себе такое искупление: еще раз пришел в тот сад, сидел рядом с той девушкой, но даже пальцем до нее не дотронулся». Как раз своим большим пальцем профессор указывал противоречивые места в тексте и интерпретировал притчу чуть ли не на пятьдесят ладов, сопоставляя с сюжетами из Торы и Мидрашей [3] . Подобно школяру из Йешивы [4] , он докапывался до глубин текста, находил там все новые поводы для раздумья и пережевывал, словно пищу, эти места вкупе с цитатами из античных авторов — в основном о семи ритуальных погружениях в водную среду, как будто пытаясь прилежностью этой искупить семь своих греховных помыслов.
3
Мидраши — толкования библейских текстов, в основном раввинские, сложились в первые века нашей эры.
4
Йешива — высшая талмудическая школа.
Разбитые броневики времен войны 1948 года свистели своими зияющими люками справа от нас. Фрейман поведал нам, как его сын Уззи, празднуя Бар-Мицва, то есть совершеннолетие, водрузил венок на один из броневиков. Он гордился отцом, много рассказывавшим ему о Войне за независимость. Мне вспомнилось, о чем говорил этот мальчик тогда, в субботу: о том, что он посвятил очередные чтения из Торы почитанию родителей и учителей, научивших его любить свою страну, стремиться к знаниям и гордиться героями, отдавшими жизни за нас, живых. Вспомнив об этом, я усмехнулся: а эти самые живые, которые встают чуть свет, ходят на работу в подвал, — они разве не заслуживают цветов?.. Даже Шрага Гафни поздравил Фреймана с удачной речью его сына и вручил ему чек, где было проставлено имя упомянутого сына...
— Шрага сидел в одном из них, — показал Фрейман на броневики.
— И выбрался целым и невредимым, — добавил я.
Когда праздновали Бар-Мицва, Шрага был почетным гостем. Его узнали все — ведь фотография его часто появлялась в газете. Все подходили, жали ему руку. Его улыбка нисходила сиянием на его элегантный английский костюм. Тогда-то мы вчетвером и собрались снова, довольные, что опять видим друг друга, но настороженно поглядывавшие на остальных — не предъявят ли они больше прав на кого-нибудь из нас.
— Да, Шрага умел обходиться и с женщинами, и со смертью, — подытожил профессор.
— И все-таки он умер, — возразил Фрейман.
— Все мы умрем, — прошептал профессор.
— Ну, такие вещи говорят лишь те, кто намеревается дожить до ста двадцати, — сказал Фрейман, забившийся в самый угол машины.
Я взглянул на профессора. Губы у него дрожали. За два месяца до этого у него был сердечный приступ. Он стоял в хранилище перед дверью и держал под мышкой взятые из шкафа книги. Вдруг лицо его побелело, одна рука медленно опустилась, профессор прислонился спиной к массивной двери и с ужасом уставился на меня. Перед этим он разыскивал редкую книгу Бахьи [5] «Заботы набожного сердца», изданную в 1629 году. Профессор попытался улыбнуться, но взгляд его выдавал, до чего он напуган. Его глаза будто утонули в глазницах, ушли на дно. Я осторожно обхватил его за плечи и усадил в кресло. «Рука, — шепнул он. — Странно, я не могу ею пошевелить. — И добавил виноватым тоном: — Никогда со мной такого не бывало». Он умолк, сомкнул веки , снова их разомкнул и посмотрел на меня как-то странно, как бы сквозь меня. Казалось, он прислушивается к какой-то далекой мелодии. Потом он проговорил едва шевелившимися губами: «Как будто стреляет внутри. Сердце рвется на части». Я стоял перед ним и молчал. Надо было бежать наверх, звонить, искать врача. Но я стоял и не говорил ни слова. Нас разделял стол; я смотрел на профессора, стараясь не упустить ничего из того, что отражалось на его лице. В конце концов я зашел в кабинет, взял книгу «Заботы набожного сердца» и положил ее профессору на колени. Углы его рта дрогнули. Быть может, профессор смеялся.
5
Бахья ибн Покуда — средневековый писатель, религиозный моралист.
— Ты недалек от истины, — снова прошептал профессор Аксельрод, на мгновение обернувшись к нам. — Я собираюсь дожить до ста двадцати.
— Надо верить в другую, в загробную жизнь, — сказал Фрейман тоном демона-искусителя. — Тогда ты будешь видеть мир иначе.
Аксельрод побарабанил пальцами по рулю.
— Кто верит в этот мир, верит и в мир иной, — заявил я.
Мы как раз проезжали мимо монастыря траппистов [6] , и профессор кивнул в его сторону:
6
Трапписты — римско-католические монахи, принявшие монастырскую реформу 1660 года, предписывавшую строгое уединение, труд, чтение священных книг, отказ от отдыха, вегетарианство; монахи также давали обет молчания.