Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II

Гашек Ярослав

Повар-оккультист еще раз пробежал глазами то, что он написал; письмо показалось ему достаточно дипломатичным, чтобы удержать автора его подальше от передовой линии, ибо, что там ни говори, а и на фронте приходится ловчить.

Правда, когда он еще до призыва был редактором и издателем оккультного журнала по изучению потустороннего мира, он написал обширную статью о неосновательности страха смерти и статью о переселении душ. Но теперь было совсем другое дело!

Он подошел ближе к Швейку и Ванеку, чтобы посмотреть их карты. Между игроками не соблюдалось сейчас никакой разницы в чинах. Они играли теперь втроем с Ходынским в преферанс.

Ординарец Швейк самыми последними словами ругал старшего писаря Ванека.

— Удивляюсь я, — ворчал он, — как это вы могли так по-дурацки сходить! Вы же видите, что он играет на ренонсах. У меня трефей нет, а вы пошли не с восьмерки, а как последний идиот — с валета бубен! Вот он и при своих!

— Стоит подымать такой крик из-за какой-то паршивой взятки! — последовал вежливый ответ старшего писаря.— Сами вы играете, как болван! Что же, прикажете мне-высосать трефовую восьмерку из пальца, что ли? Когда у меня отродясь– не было трефей, а только одни старшие пики и бубны. Понимаете, олух царя небесного?

— Тогда

вам следовало играть без козырей, умник вы этакий, — с улыбкой отозвался Швейк. — Как раз такой же случай был в трактире Вальша. Там вот у такого чудака, как вы, была на руках бескозырка игра, а он все только сносил самые мелкие карты и всем давал играть распасовку. И посмотрели бы вы только, что у него были за карты! От всех мастей — все самые высшие! И так же, как мне и сейчас не было бы расчета, чтобы вы играли без козырей, так и тогда мне не было никакой выгоды, да и вообще никому не было выгоды, а каждый раз нам приходилось платить да платить. Наконец, я ему говорю: «Господин Герольд, будьте так любезны, играйте без козырей и не валяйте дурака!» А он начал на меня кричать, как я смею, прибавил, что он университет окончил, и прочее и тому подобное. Но это ему дорого обошлось. Хозяин был мой знакомый, кельнерша с нами также была близко знакома; мы заявили полицейскому патрулю, что у нас все в порядке и что, во-первых, с его стороны подлость вызывать патруль и нарушать общественную тишину и спокойствие по той причине, что он где-то перед трактиром поскользнулся и разбил себе нос; и, во-вторых, что мы его даже пальцем не тронули, когда он сплутовал в картах, и, в-третьих, что, когда это открылось, он так стремительно покинул нас, что каким-то случаем растянулся у порога. Хозяин и кельнер подтвердили, что мы действительно поступили с ним по-джентльменски, и что он лучшего обращения и не заслужил, потому что просидел с семи часов вечера до двенадцати за одним бокалом пива и бутылкой содовой воды, а разыгрывал из себя нивесть какого важного барина, чуть ли не профессора университета, хотя в преферансе смыслил не больше, чем свинья в апельсинах… Ну, кому сдавать-то?

— Давайте, сыграем в свои козыри,—предложил повар-оккультист,— по пяти хеллеров очко.

— Расскажите-ка нам лучше, — обратился к нему старший писарь, — о переселении душ. Помните, вы рассказывали буфетчице в полковом буфете в тот раз, когда разбили себе всю физиономию?

О переселении душ мне тоже уже приходилось слышать, — заметил Швейк. — Несколько лет тому назад я вдруг вздумал, как говорится, пополнить свое образование, чтобы не отставать от других, и отправился в читальню Ремесленной управы в Праге, но так как я был очень плохо одет и в брюках сзади были порядочные дырья, заняться самообразованием мне не удалось, потому что меня туда не впустили, а, наоборот, даже вывели оттуда, потому что думали, что я пришел красть чужие шубы. Тогда я надел свой лучший костюм и пошел в библиотеку Музея, достал с товарищем книгу о переселении душ и прочел в ней, как один индийский царь после смерти превратился в свинью, а когда зарезали свинью, превратился в обезьяну, а после обезьяны — в собаку, а из собаки — в министра. Потом, когда я попал на военную службу, я убедился, что в этом должна быть доля истины, потому что всякий, кто бы то ни был, у кого была хоть одна звездочка, ругал солдат либо свиньями, либо каким-нибудь другим животным, из чего следует заключить, что нижние чины тысячу лет тому назад были, вероятно, знаменитыми полководцами. Но вот, когда начинается война, такое переселение душ становится весьма каверзной штукой. Чорт его знает, сколько превращений пришлось испытать человеку, пока он не стал телефонистом, поваром или рядовым пехотного полка! И вдруг его разорвет снарядом, и его душа переселится в артиллерийскую лошадь! А в батарею, когда она будет выезжать на какую-нибудь позицию, бахнет эдакий чемоданище и убьет лошадь, в которую только что переселилась душа убитого солдата, и этой душе сразу же придется опять переселяться, скажем, в какую-нибудь корову в обозе, из котором на следующий день будут варить гуляш для нашей роты, так что душа опять летит вон и переселяется, например, в телефониста, а телефониста…

— Меня удивляет, что вы как раз меня избрали мишенью для своих неудачных острот, — перебил его видимо обиженный телефонист.

— Скажите, не родственник ли вам некий Ходынский в Праге, владелец частного детективного бюро? [2] — с наивным видом спросил Швейк. — Я очень люблю частных сыщиков. Несколько лет тому назад я служил в полку тоже вот с таким сыщиком, с неким Штендлером. У этого типа была заостренная кверху голова, даже и наш фельдфебель постоянно говаривал, что ему приходилось видеть на своем веку много уродливых солдатских голов, но он не мог предполагать, что существует такая вышка.

2

Сыскного отделения.

«Послушайте-ка, Штендлер, — говорил он ему иногда, — если бы у нас не было маневров, ваша остроконечная башка ни к чему не годилась бы; ну, а так-то хоть артиллерия может пристреливаться по ней, если случится попасть в такую местность, где не найти другого «выдающегося» предмета кроме вашей вышки». Да, немало бедняге пришлось от него перетерпеть! Бывало, при маршировке, вышлет он его, сердягу, на пятьсот метров вперед, а потом скомандует: «Направление— на острую башку!» И вообще этому господину Штендлеру не везло, хотя бы и в его частной жизни. Частенько он рассказывал нам в буфете, какие муки ему приходилось иногда переносить. Например, ему поручали расследовать, не треплется ли супруга какого-нибудь его клиента с кем-либо другим и, если треплется, то с кем, где и как. Или, наоборот, ревнивая жена хочет непременно узнать, за кем именно волочится ее муж, чтобы устроить ему дома тем больший скандал. Сам-то он был очень образованный человек, говорил о нарушении супружеской верности только в самых изысканных выражениях и всегда чуть не плакал, когда рассказывал нам, что все эти люди требовали от него, чтобы он непременно застал «его» или «ее» на месте преступления. Другой бы, может быть, только радовался, если бы застал какую-нибудь парочку на месте преступления, и глаза бы себе все проглядел, но господин Штендлер страшно этим возмущался. Он очень интеллигентно объяснял нам, что ему даже просто противно смотреть на эти мерзости. У нас всегда слюнки текли, как у собаки,

мимо которой проносят свежую ветчину, когда он нам рассказывал о всевозможных сценах, которые ему приходилось наблюдать. Когда нас оставляли без отпуска, он всегда рисовал нам картинки. «Вот в таком виде, — говорил он, — я накрыл госпожу такую-то с господином таким-то!» И адреса нам сообщал. А сам все такой грустный. «Вы не поверите, — уныло говорил он, — какие плюхи мне приходилось получать от обоих участников! И это меня еще не так удручает, как то, что я брал взятки. Один такой случай я никогда не забуду. Вы себе только представьте: он — в чем мать родила, она — тоже, в номере гостиницы, и не заперлись на ключ! Ах, идиоты!.. Когда я вошел, оба вскочили, и он остановился передо мной, прикрываясь, заместо фигового листка, рукою, а дама повернулась ко мне спиной. «Виноват, господин Земек, — сказал я, — я частный сыщик Штендлер из бюро Ходынокого, и мне официально, по заявлению вашей супруги, поручено застать вас на месте преступления. А эта дама, с которой вы состоите в незаконной связи, это госпожа Грот». Никогда в жизни я не встречал такого спокойного гражданина. «Позвольте, — сказал он, как будто дело шло о самой обыкновенной вещи, — я сейчас оденусь. А виновата во всем только моя жена, которая своей беспричинной ревностью заставила меня вступить в эту незаконную связь и, по необоснованному подозрению, оскорбляет меня, своего супруга, упреками и недоверием».— «К сожалению, этот позор, несомненно, не может больше оставаться в тайне…» — начал я. — «Где мои кальсоны?»—спокойно перебил он меня. — «На кровати». Натягивая кальсоны, он продолжал свои объяснения. — «Что ж, если этот позор не может больше оставаться в тайне, то придется развестись с ней».— «Имейте в виду, что от этого позор не уменьшится». — «Что ж, развод — это вообще, знаете ли, довольно неприятная вещь, — продолжал он, одеваясь,— и лучше всего бывает, когда супруга вооружается терпением и не подает повода для общественного скандала. Впрочем, делайте, что вам угодно, а я оставляю вас с этой дамой вдвоем». Тем временем госпожа Грот забралась в кровать, а господин Земек пожал мне руку и ушел». Я хорошенько не помню, что еще рассказывал нам господин Штендлер, но только он очень интеллигентно беседовал с лежавшей в кровати дамой. Например, он говорил, что брак не создан для того, чтобы попросту сделать всех счастливыми, и что долг каждого — подавлять в брачной жизни свои вожделения и очистить и облагородить свою греховную плоть. «При этом, — рассказывал нам Штендлер, — я понемножку начал раздеваться, и когда уже почти совсем разделся, в комнату вдруг вошел мой хороший знакомый Стах, тоже частный сыщик из конкурировавшего с нами бюро Штерна, куда обратился за содействием господин Грот, чтобы изобличить жену, которая, по его предположению, с кем-то путалась. Этот Стах только сказал: «Ага, господин Штендлер с госпожой Грот! Поздравляю!» — тихонько закрыл дверь и ушел. «Ну, теперь уже все равно, — промолвила госпожа Грот, — теперь вам уж не стоит одеваться, а возле меня места еще довольно!» — «Да мне много места и не надо, сударыня», ответил я, а потом уж и не помню, что говорил. Помню только, что я утверждал, что если между супругами нет согласия, то от этого сильно страдает воспитание детей». Потом он нам еще рассказал, что после этого он поспешил одеться и удрал, чтобы как можно скорее дололожить о случившемся своему шефу, господину Ходынскому, но что сперва он решил немного подкрепиться, а когда явился в бюро, то там уже заварилась целая история. Дело в том, что этот несчастный Стах успел побывать там по поручению своего шефа, господина Штерна, чтобы довести до сведения господина Ходынского, что у него за служащие в его детективном бюро. Ну, а Ходынский не придумал ничего лучшего, как послать за его, Штендлера, супругой, чтобы она сама с ним разделалась за то, что его послали по долгу службы, а он дал поймать себя на месте преступления агенту конкурента. «И вот с этого времени, — постоянно уверял господин Штендлер, когда о том заходила речь, — у меня голова еще больше заострилась...» — Ну так как же, играем мы по пять или по десять хеллеров?

Они сели за карты.

Поезд остановился на станции Мошон. Уже стемнело, и никого не выпускали из вагона.

Когда поезд двинулся дальше, из одного вагона послышался громкий голос, словно старавшийся заглушить стук и грохот колес. Какой-то солдат из Кашперских гор, на которого сильно подействовали надвинувшиеся сумерки, страшным голосом стал воспевать тихую ночь, надвигавшуюся на венгерскую равнину:

Доброй ночи! Доброй ночи! Кто устал, сомкните очи. День окончен безмятежный, Отдых дан руке прилежной… До утра сомкните очи. Доброй ночи! Доброй ночи!

— Заткнись, несчастный! — прикрикнул кто-то на сентиментального певца, который тотчас же умолк.

Его оттащили от окна.

Но прилежные руки не отдыхали до самого утра. Как почти во всем поезде при свете огарков, так и здесь, но только под маленькой керосиновой лампочкой, продолжалась игра в свои козыри, и каждый раз, когда кто-нибудь проигрывал, Швейк заявлял, что это — самая справедливая игра, потому что каждый может прикупить столько карт, сколько ему вздумается.

— В этой игре, — утверждал Швейк, — надо только купить туза и семерку, а потом можно их выложить. Остальные карты прикупать не стоит. Это всегда рискованно.

— Давайте, выпьем-ка, — предложил при общем одобрении Ванек.

— Семерка червей, — объявил Швейк, снимая карты.— Каждый платит пять хеллеров, прикупка в четыре карты. Ну-ка, живее, чтобы дело не стояло.

На всех лицах отражалось такое довольство, как будто бы не было никакой войны и люди не ехали в поезде, везшем их на фронт, на кровавую бойню, а сидели за столиками в каком-нибудь пражском кафе.

— Вот не ожидал, — сказал Швейк по окончании одной партии, — что получу еще туза, когда я пошел ни с чем и прикупил все четыре карты. Что вы могли поделать со мной вашим королем!? Ведь я бы убил его с первого хода.

И в то время, как здесь били королей тузами, где-то на фронте короли били друг друга своими подданными.

В штабном вагоне, где сидели офицеры маршевого батальона, царила вначале необычайная тишина. Большинство офицеров углубилось в чтение маленькой, в коленкоровом переплете, книжечки под названием: «Грехи отцов», рассказы Людвига Гангофера, и внимательно изучало страницу сто шестьдесят первую. Батальонный командир, капитан Сагнер, стоял у окна и держал в руках такую же книжку, тоже открытую на сто шестьдесят первой странице.