Похвалы из-за грани (цы)

Ретивова Татьяна

А я стремилась вернуться к до-музовскому вдохновению. Возможно потому, что самая моя сокровенная муза и была тем голосом, которого больше нет. «Моя муза ушла, и с ней вместе пропал и голос…» В отсутствие такого голоса, что удерживал мое внимание так долго, я, наконец, обнаружила, что все рассыпалось калейдоскопом множества других, и что можно найти свою музу в чем угодно. В листке травы! В самом деле, что же это за Другой, чем не некий Святой Дух или София Премудрость Божия, проницающая всея? Деревянная доска с изображением деяний апостолов – это ведь метонимический образ действительности. В соборе, Другой – это дух для женщин и душа для мужчин. Логос в последнем случае и вечная, не определенная женственность в противном. Как писал Юнг: «Тогда как перед взором мужчины плывут четкие очертания в соблазнительном виде Цирцеи и Каллипсо, дух лучше выразить как рой летучих голландцев или неизвестных бродяг с моря, который невозможно ухватить, который находится в постоянном бурном движении». (Из «Аспектов Женственности».)

Другими словами, хранители порога сознания или музы. Обе половинки, возможно, встречаются только в некоем алхимическом mysterio conjunctium. Поэзия тогда становится какой-то прогулкой на перекладных без конечной цели. Поездкой просто ради поездки без мысли о том, доходит ли сообщение до нужного адресата.

Но меня волновало ещё некое состояние раздвоения, будто я разорвана пополам.

Холодная война была для меня удобным фоном для собственной

диалектики и случайных проявлений туч летучих голландцев. Казалось, что с окончанием холодной войны пройдет и эта внутренняя диалектика. Ан нет, выяснилось, что пропасть раздвоенной личности стала ещё глубже и приняла океанские пропорции. Она угрожающе расширялась и стремилась превратиться в хронический лейтмотив. Мне нужно было разузнать и выяснить источник этого разрыва. Мне стало ясно, что в каком-то пифическом плане, этот разрыв в моей душе гораздо глубже, чем любой из тех, что были за прошедшее тысячелетие. Он кажется коренится в какой-то застарелой ране с незапамятных времен. Мне подумалось, что это зеркальное отражение греко-римской двойственности, когда Россия унаследовала византийские ценности, которые волей-неволей основывались на Греции, а англосаксонский мир получил в наследство игру на скрипке, в то время как Рим полыхал и рушились все его атрибуты. Платоново наследие.

Юнг пишет: «Точно так же как мы живем в мире, где в любой момент может погрузиться в пучину любой из континентов… так же мы внутренне живем в мире, где в любой момент может случиться нечто подобное, хотя это может проявиться в форме идеи, тем не менее, такой же опасной и ненадёжной при этом. Неспособность устроиться в этом внутреннем мире – это небрежность, которая влечет за собой такие же серьёзные последствия как невежество или неприспособленность во внешнем мире».

По мере того, как я стремилась не упустить ни внутреннего, ни внешнего мира, или чем глубже я копала себе дорогу из внутреннего мира во внешний, тем ближе всё это сходилось вместе. То есть, в сети, что я плела, существует некая неразрывная связь между Атлантидой, дельфийским оракулом и гиперборейцами, и тот разрыв, что тревожил меня, в действительности произошел ещё до холодной войны, гражданской войны, наполеоновских войн, войн между греками и римлянами, и был по сути допотопным.

Атлантида правила десятью царствами. У них и у их соседей, скифов, гипербореев, скандинавов, галлов, кельтов, греков, майя, ацтеков, мексиканцев, финикийцев, арийцев, халдеев, египтян и берберов существуют схожие легенды о потопе и есть свидетельства сношений между ними и до потопа.

Говорят, что первые сивиллы были гиперборейками. Первый дельфийский оракул воздвигнут на дымящихся руинах Пифона, убитого Аполлоном. Тот Пифон родился на иле, оставшемся от погрузившегося в воду материка Атлантиды. Этот дым каждого приблизившегося к нему чуть ли не сводил с ума. Возле источника именно этого дыма было решено воздвигнуть оракул.

А всё прочее, перефразируя Верлена, это поэзия.

Киев, 2000 г.Перевел Геннадий Башков

Попытка переклада

И нити косые летящей росыНа лунного зайца упали.Ли Хэ (Перевод И. Лисевича)

Как я узнала и как не узнала о смерти Бродского? С 1994 г. я живу на Украине, и до 1997 г. в основном жила и работала на территории бывшей советской войсковой части, расположенной в одном городе в середине Украины. После работы часто отключали свет во всем городе и приходилось проводить вечера при свечах. Чтобы не сойти с ума и не позволять мыслям о Елабуге просачиваться через мое сознание, я запоем перечитывала Дюма. О Елабуге – я должна признаться, что судьба Цветаевой для меня является своего рода эталоном, поэтому в трудные минуты мне всегда вспоминается цветаевские окончательные безвыходность и безнадежность в Елабуге, и ее разрешение своей ситуации.

В конце января 1996 г. я поехала в Москву, где собиралась встретиться с родителями, и сходить с ними на Татьянин день в новый Храм Святой Мученицы Татианы при МГУ. Погода была отвратительной, лежал мокрый, грязный снег, и мы еле доехали, а потом еле дошли до церкви. Там пожертвовали деньги на храм, о чём даже получили свидетельство. Время мы провели хорошо, и в воскресенье, до своего отъезда обратно в Киев, я договорилась встретиться со своей подругой детства в итальянском ресторане на Арбате.

Как это часто бывает, во время трапезы, мы с подругой о чем-то сильно поспорили, и во время длительной паузы по радио что-то начали передавать о Бродском. Хотя тон диктора меня насторожил, я не успела задуматься, как подруга меня спросила, когда я в последний раз видела Бродского. Пришлось вспомнить. Наша последняя встреча была на мероприятии международного ПЕН клуба в Вашингтоне, в 1987 г. С российской стороны были приглашены Александр Кушнер, Юнна Мориц, и другие. Отвлекшись и отдавшись своим воспоминаниям, я так и не успела узнать о свершившемся несчастье и вернулась в тот вечер на Украину в полном неведении. Только несколько месяцев спустя я прочла некролог о нем в журнале «Нью-Йоркер», который получила с обычным опозданием. Никто даже не подумал мне о его смерти сообщить, и я до сих пор не могу понять, кто более оторван от мира был в тот момент, я или мои близкие? Ибо среда, в которой я обитала, была средой распада советской империи, где по вечерам все сидели без света, без воды, где показатель смертности выше рождаемости, где народ просто спивался оттого, что ему нечего делать. А среда моих близких, это среда избытка информации на каждом шагу, это и Вавилон и Авалон, и рухнувшие башни двойники, которых, слава Богу, Бродский не застал в падении.

Посвящения

…Lynx, keep watch on this orchardThat is named Melagranaor the Pomegranate field…Ezra Pound, «Canto LXXIX»

Ода лире, вышедшей из строя ex anima 2

(Перевод с английского)

Я ее сберегла, устаревшую, заброшенную,Неисправную, высохшую ветку обломка,Выброшенного на берег, эту лиру на полке,Вышедшую из строя и взвинченную,Как я сама, истерзанная и изношенная.Ушла моя муза, с ним голос мой пропал,Похороненный под арками тонувшего города,Он ползет по милдью стен вдоль Св. Марка,Выкрикнув hic sepultus… У него нет выбораКроме как обвивать минором плакучую лозуИ семиструнною гитарой испускать, de profundis, горестный аккорд пока он сам не станетБолее божественным, чем вокальным.Мне бы хотелось находиться на реке Стикс,Плывя вверх против течения, против влеченияК некой Орфической идиллии, в которойВы бы превратились в Евридику, а я,Этаким быстроногим Меркурием рядом с Вами,Вас бы надежно сопровождала через асфодель,Превратившись в слух, Вы бы внимали крылатым словамИ заклинаниям, не отвлекаясь, затаив дыхание, невеста,Укрытая в орфических облачениях, она сама никогда быНе выкрикнула предупреждение дрожащими губами.Вместо этого, перечисляла бы каталог кораблей.Смотри, как Харон всплывает из грота…Или, как некая Алсестис на своем троне,Я бы стремилась к отрешению от лиры,(не только ненастроенной, но и ненатянутой),Отказу от сердца, развязыванию ретивости своего имени,Не соблюдая больше счет времени по собственной рифме,Синдром выжившего, возможно, я б Вам вернула жизнь.Вернула бы Вас к яслям, где Ваша женаС ребенком остаются в смущении, склоннымиК сплетению и расплетению того, что за песня,Уже стала историей, легендой, и мифом.Пусть тем, кто любит больше, буду я, Иосиф.Давайте еще на посошок, и пока!

2

Стихотворение «Ода лире вышедшей из строя», в оригинале: «Ode to an Untuned Lyre», опубликовано в сборнике: «Troubadour: Best of Rhyme—2001», Towers and Rushing LTD, 2001.

Ответ урании

Это не меня Вы имели в видуЕстественно, в приступах страстиС бесконечным количеством смертных.Блеск неба и свет падали на Вашу бровь,Изгибаясь дугой над такимОрлиным, римским носом.Я все еще помню мускусный вкусВашего поцелуя, ибо я не зряДочерь гривастой Мнемы, хотяНазвана была в честь деда,У которого я и позаимствовалаДар предсказания, изучения звезд.Мой разум кружитсяБезудержно от памяти,По мере того, как я проецирую взглядВперед в галактики, где выступаетHubris в бешеном состоянииАмока. Титаны над их тезкой,Луной Сатурна,Наполненная серойИ атмосферой, она тужитсяЖидким веществом жизни.Вы были бы весьма очарованы,И право есть повод. Тем временемДвадцать пять лет спустя,Уран в транзите трое-Кратно в родной Венере, далееВ Сатурне. Чуете?Окруженными МусагетамиИ трутнями, в лунномСвете под Лысой Горой,Я практикую обряд «muein» С колокольчиком, книгой, и свечой,Я стою одной ногойНа азиатской водной черепахе.Под каждую руку – по кошке.Воспевая Катулла, я отрицаюВсе его обвинения в мою сторону,Моих мертворожденных клятвИ все что следует далее,Вульва, являющаяся, как Гименей.Вопреки колыхания кровавойПростыни на ветке лаврового дерева.Doch я лично предпочла быБаобаба из Мадагаскара,С корнями вверх, головой в землю,Хотя бы ради одного его сходстваС аленьким цветочком, цветущим одиноко.2005 г.

Летний сплин 3

(Перевод с английского)

Паруса, обличающие полумесяцыменя томят. Лето переодеваетсяв бабье, его крах – красное вино.Вечера полнеют всем сентябрем,медля в тумане, они обкатываютсяв винограде, покамест лозавьется да растягиваетнарастающий прилив.Идолы, окутанные тиной плывутпо реке Сена, где бледный Рембомне одолжил однажды синякисвоих глаз. Они разбивали окнадо зари. Пожилые салтимбанкинапевали мне: «Вход в плас Пигальтолько для святых». Тем не менеея вторглась, послушать молениемадонн, обутых в белые сапоги.Три франка за восхождение ввысьSacre Coeur, ежедневноПодметаемого алжирцами. За храмомцыгане просят милостыню, от голодатемнея траурно. Джарко плюетв разогретые угли. Ему я приношуржаной хлеб, чеснок. Соль,брошенная за левое плечо,и мы не спорим, Пэрнодля благодарных.Я вернула свои широко-открытые глазатощим мальчикам, дрожащим на Монмартре.Их обсандаленные ноги висят,обстукивая набережную.Под мостом святые целуютсяза виноград. Свою фляжкуя заполнила вином из Анжу.Рембо соскользнул с набережнойи навсегда ушел в море.Сентябрь 1976 г.

3

Стихотворение «Летний Сплин», в оригинале: «Summer Spleen», опубликовано в антологии «Where We Are – Montana Poets Anthology», pub. Cutbank, Missoula, MT, 1978.