Поиск-87: Приключения. Фантастика
Шрифт:
Правило «все во всем» давно установлено для мифа его исследователями. Но это как раз черта, которая о б ъ е д и н я е т миф и иного рода фантастику, выступая в качестве общего знаменателя фантастического. Она связывает типы фантастики, все же остальное их разделяет. Таким образом, правило, найденное как характеристика мифа, есть отличительная черта не какого-то отдельного вида, а фантастического как рода искусства. Это, если угодно, абстракция, но обязательная для понимания границ фантастического и наполняющаяся различным содержанием в каждом из его типов.
Как известно, с исторической точки зрения миф — это не фантастика. Различие ясно: в миф верят, «в нем живут» (С. Аверинцев). Но, тем не менее, есть любопытная особенность, сближающая современную фантастику с мифом и отделяющая ее от реалистической классики. Мы сопереживаем героям последней, сознавая, однако, что между их и нашим миром пролегает невидимая граница, отделяющая искусство от жизни. Этого рода внутренняя граница в мифе отсутствует, а в современной научной фантастике с и л ь н о о с л а б л е н а. В НФ определенных исторических периодов, впрочем, кратких — и очень порой экстравагантной НФ, — это тончайшая грань для в п о л н е в о з м о ж н о г о. Отсюда и сегодня наличие множества маленьких дон-кихотов своего рода, активно пересекающих рампу научной фантастики с мечом в руках и переносящих ее методы и ее персонажей в жизнь.
Эстетические барьеры между литературой и жизнью вообще ослабляются в определенные исторические периоды. Условно говоря, это периоды «бури и натиска», т. е. высокой социальной активности, и моменты встречи этой активности с социальной реакцией — как героические, так и элегические (остаточные явления и формы общественного подъема). В литературе это этапы предромантизма и романтизма, порывы и целые эпохи революционной романтики (Чернышевский в России) и т. д. В подобные времена романтические герои (Карл Моор, Чайльд Гарольд, Вертер, Печорин) и в чем-то родственные им герои утопически-просветительской мечты и действия (Рахметов) оказывают колоссальное формообразующее влияние на самую жизнь — литература стимулирует кристаллизацию аналогичного своим персонажам социального типа.
Нетрудно заметить, что подобные этапы культуры и порождаемые ими литературные образы человека связаны с эстетикой фантастического, т. е. идеально-предельного. Строго реалистический художественный тип — например Обломов — может отражать огромные пласты национальной культуры и общечеловеческого содержания жизни, но сознательно подражать Обломову найдется гораздо меньше охотников, чем, скажем, Гамлету. Впрочем, и собственно шекспировский Гамлет, критически к себе относящийся и сурово освещенный автором, толстый и задыхающийся, также не мог стать источником волны европейского «гамлетизма». Понадобилась глубокая перестройка, идеализация и упрощение образа средствами романтического сознания, чтобы в жизни смогли появляться поколения «гамлетов». В реалистическом образе необходимо хотя бы зерно романтической или просветительской идеализации, чтобы у реальных людей появилось желание ему уподобиться. Сошлемся на «Татьяны милый идеал» или Наташу Ростову. Можно утверждать, что перенесение героев и методов литературы в жизнь всегда стимулируется, скрыто либо явственно, эстетикой фантастического — исключительного и пограничного.
Сегодня дистанцию между реальным и нереальным во многом ослабила сама жизнь: то, что было немыслимым еще вчера, ожидает нас за каждым углом. Но есть и внутренние силы в новейшей фантастике, вовлекающие в ее мир некритически чувствующего человека с большей непосредственностью, чем это имеет место в смягченных многовековой традицией эстетического барьера типах литературы. Тонко балансируя на грани достоверного (целиком иллюзорной в конечном счете), мастера НФ создают и между полюсами вероятного и невероятного вольтову дугу особого рода; она способна опалять слабые крылья. Служит она, конечно, в лучших произведениях не прекрасным снам, а тем же старым и вечно привлекательным целям действительности, которым посвящено искусство как таковое.
Но осознать специфику фантастической иллюзии важно. До сих пор об НФ говорят иногда как о «новой мифологии», так или иначе объясняемой, оправдываемой или развенчиваемой. Это понимание не согласуется с истиной по двум причинам. Одна (если передать по-своему мысль, высказанную писателем Робертом Конквестом): в центре НФ — историческое, без конца обновляющееся, переломное время. Миф же, при всем своем бурном кипении и протеизме, связан со статикой вечности. Другая причина — описанная особая напряженность художественной иллюзии. Последняя говорит нам немало о внутренней природе фантастики — навязчивости ее кошмаров и труднопреодолимости влекущих миражей. Вообще говоря, на «границе границ» и это, и другие свойства искусства — его родовые особенности — получают самое острое выражение, как бы гиперболизируются. Тем не менее «новая мифология» не возникает и на границах НФ или бурно развивающейся современной науки. Те, кто так думают, не учитывают существенного различия между суевериями и мифом. Суеверия — плод невоспитанного чувства и поверхностно увлекающегося ума, миф же — явление глубокое, по-своему очень ответственное и серьезное.
Поэтому, при всем сказанном, смысл и диалектика мифа — не просто исходные и наивные в своей мудрости формы сознания, оставленные человечеством в прошлом. Они сохраняются на определенных условиях в сердцевине последующих стадиальных типов фантастики, в том числе и научной, нисколько не превращая последнюю в новую мифологию. Миф как бы возрождается в лоне иных, неведомых ему форм фантастики, вступая с ними в глубокие смысловые связи. НФ сохраняет в себе в качестве живых элементов всю перспективу предшествующих родственных форм в их внутренних масштабах и логике, но помещая их в новые исторические и эстетические рамки отсчета. На ее собственной художественной основе в НФ функционирует не только миф, но и сказка, былички, чудесное и сверхъестественное примитивных и высших религий, готический роман, просветительская сатира, романтическая ирония — словом, звенья ее родословной до самых древних, сегодня, возможно, уже (или еще) не различаемых наукой по именам.
Вернемся к нашей модели. Если в центре ее сосуществуют «нераздельно и неслиянно» такие противоречия, как «плюс» и «минус», «верх» и «низ», «правое» и «левое», то они, конечно, вступают в этом внеразмерном и всеобъемлющем мире в отношение логической оппозиции — но не более. Но, если ввести в тот же «мир без дистанций» и д е и, художественно оформленные как чьи-то личностные высказывания-поступки, или же поступки-высказывания, связанные с прояснением жизни и ее смысла, — тогда эти г е р о и-и д е и окажутся в отношениях живого и страстного диалога. Вопросы диалогического бытия слова глубоко разработаны философами нашего века. На Западе пионером был Мартин Бубер. В области слова художественного приоритет во всех смыслах принадлежит М. М. Бахтину.
Первая часть сформулированного выше закона границы говорит об отождествлении на последней явлений мира («все во всем»), вторая — о сосуществовании и диалоге идей и личностно воплощенного слова, также возможном и осуществимом лишь «на границе». Самим единством определения указывается коренное родство фантастики с обширной сегодня сферой реалистического художественного слова — так называемым «фантастическим» реализмом (термин, как известно, введен Достоевским).
Как объяснить это родство? Пространственно-временная форма в фантастике п р и з р а ч н а: ведь это мир внепространственный, отчего в нем все и перетекает друг в друга. Стихия эта в ходе своего исторического развития и смысловых углублений способна, видимо, к историческому миметизму своего рода. О н а с п о с о б н а и с к л о н н а в о с п р и н и м а т ь т е ф о р м ы п р о с т р а н с т в е н н о-в р е м е н н о г о о б р а з а м и р а, к о т о р ы е х а р а к т е р н ы д л я д а н н о й э п о х и. Если образ мира, присущий определенному времени, внутренне фантастичен — как, скажем, в средневековье, — картина мироздания окажется фантастической по форме, как и по сути. Но если господствующие представления о мире реалистичны — как было в середине прошлого века, — то усиливавшаяся на исходе этого периода фантастическая тенденция могла приобрести — и приобрела — внешние пространственно-временные реалистические черты.
Таков был, по-видимому, один из стимулов новаторства Достоевского. Художник этот ориентировался на два различных эстетических требования, две традиции, до него и после него не встречавшихся с такой силой и почти что равновесомо в органически цельном творчестве. Одна была постулатом безусловного и детального реализма, исключительно влиятельного и процветавшего в это время. Другую традицию Достоевский почерпнул наиболее непосредственно из новозаветного слова, ибо в Новом завете впервые и с наибольшей глубиной дана была (и задана) европейской культуре пограничная (трансцендентная в данном случае) установка слова и образа человека, как и сама идея-образ личностно воплощенного слова (герой-идея).