Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики
Шрифт:
— А я — понимаю? Я тоже тебя ни хрена не пойму. „Спит“, „нельзя“… Что значит — „спит“? Чего — „нельзя“?!
Он явно не способен был объясниться. Это было нормально. Он же никогда не объяснял своих решений-озарений. „Жульман!“ — и весь разговор. Почему „жульман“? Откуда, собственно, следует, что — „жульман“, почему это вдруг „жульман“, а не гениальный ясновидец? Никаких объяснений. Никаких комментариев. А начинаешь к нему приставать, — злится, шипит, как змея, и впадает в транс…
— Куколка, понимаешь? — он выдавливал из себе корявые слова, корчась от напряжения. Он даже покряхтывал от натуги. — Ну, как у бабочки — уродливая такая кожа!.. Только это у него — не бабочка. Там черт-те что сидит у него в этой куколке, я же вижу, но смутно так, как бы не в фокусе… Еж-твою двадцать, как это тебе обрисовать?!.. Все должно идти само собой, потому что если эта у него штука вдруг лопнет неосторожно, — я не знаю, что тогда может получиться… И знать не хочу. Ну его. Лучше не трогать совсем. Вот я и прошу у вас: нельзя!..
Ничего толком я от него не добился, но пообещал (самым искренним образом), что приставать не буду, — сам не буду и полковника попрошу не приставать. Сегодня же. Прямо сейчас. Только калоши вот надену…
А полковник в эту минуту уже лежал на пороге своей квартиры ничком, окоченев уже совсем с двух часов ночи, когда вернувшись домой, открыл ключом дверь да и повалился головой вперед в темную квартиру. Дома никого не было, все домашние находились на даче, на лестнице стояла ночная тишина, все спали, никто ничего не видел и не слышал, но квартира, однако же, оказалась к утру обчищена. Всю электронику вынесли: телевизор японский, проигрыватель, магнитофон… Денег не тронули — по ящикам не шастали, по шкафам не шарили, брали только то, что на виду, а на виду была одна лишь эта электроника…
Впрочем, вора нашли довольно быстро. Это оказался сынок замзавотдела обкома из квартиры выше этажом, — великовозрастный балбес, орясина дубовая, без руля и без ветрил, чувствилище двуногое. Будучи взят, он клялся, что нашел Павла Олеговича уже покойного — неподвижного и холодного — в пять утра, и тут его черт попутал — вынес электронику, долги карточные надо было отдавать. Он — каялся, папаня — валялся в ногах у кого положено, аппаратура оказалась в порядке и была возвращена, — дело замяли. Папаня расплатился местом, сынуля схлопотал пятерку условно и загребен был, наконец-то, в армию, от которой до сих пор благополучно косил. Так что справедливость восторжествовала.
А, между прочим, диагноз оказался: инсульт.
А врач сказал мне неофициально: странный-мол какой-то инсульт — у него словно омертвело все в центре дыхания, словно бы многодневный некроз тканей Варолиева моста (так, кажется), — и умер он почти мгновенно — от удушья.
А Ведьмак через пару дней встретил меня случайно в коридоре, перекосился весь и проговорил вполголоса: „Сказано же было дураку: НЕЛЬЗЯ!“. И тут же, не дожидаясь моей реакции, махнул вдруг рукой и с криком: „Пропадешь тут с вами совсем!..“ поспешил от меня прочь, оглянулся, снова перекосившись, покрутил пальцем у виска и с дробным шумом ссыпался по лестнице вниз.
В конце августа я был уже в Африке.
События развивались так стремительно, что у меня не было возможности ни проанализировать как следует происходящее, ни найти оптимальное решение, ни даже запомнить толком последовательность событий. Новый шеф, которого нам моментально прислали из Пятого Управления, молодой, чуть постарше меня, самодовольный козел, имел свои планы и ни в чем разбираться не хотел. Видимо, ДТШ постарался от души перед своей кончиною, и на нужный стол лег вполне отчетливый доклад, из коего следовало, что майор Красногорский себя на данной должности исчерпал и надлежит его передвинуть. И новый шеф меня передвинул — с необычайной энергией и с подлинно чекистским напором. „Или Африка, или…“ — многозначительная пауза. Я выбрал Африку.
К этому моменту я уже знал диагноз смерти ДТШ. Я уже понял, что к чему, но я не встречался с Хозяином несколько дней, и мне не давали возможности встретиться с ним и посоветоваться (пожаловаться, попросить мазы). Мне оставалось только надеяться, что — в случае чего, если я принял неправильное решение, если я ему нужен здесь — Хозяин меня скорректирует. Отмажет. Заступится.
Он не заступился. И не стал ничего корректировать.
Мы встретились, я рассказал ему, что меня откомандировывают в джунгли, ловить колдунов, — он выслушал с рассеянной улыбкой и сказал только: „Ч-черт, я всю жизнь мечтал попасть в настоящие джунгли и отлавливать там колдунов…“ И это было все. Он отпускал меня. У него не было во мне нужды.
Я рассказал ему про Дорогого Товарища Шефа. Вначале он переменился в лице — заметно побледнел, и глаза у него остекленели, — но это длилось лишь несколько секунд. Что бы там с ним и в нем ни происходило, он с этим благополучно справился. Равнодушно кивнул, принимая мое сообщение к сведению. Сонно поглядел на меня, демонстрируя, что сообщение это его не удивило… И, вроде бы, даже не заинтересовало… Словно это было нечто, известное ему ранее, и более того — нечто должное. Ни удивления не стало в лице его, ни испуга, ни огорчения. Он все это уже оставил позади. Дорогой Товарищ Шеф получил свое и был благополучно списан. Он уже был забыт. Причем без особых сожалений и угрызений совести — в назидание и поучение.
Я спросил на всякий случай:
— Вам не кажется, что это… м-м-м… Рок? Или…
— Или, — сказал он пренебрежительно. — Это не Рок. Это — я.
Я заткнулся. Он глянул на меня мельком и как обычно понял мое замешательство неправильно.
— Слушайте, Вениамин Иванович, — сказал он мягко. — Ведь я его совсем не знал. Только по вашим рассказам… Я его даже не видел ни разу. С какой стати мне по этому поводу переживать?
— Разумеется, — согласился я с наивозможной поспешностью и, чтобы немного оклематься, чтобы хоть дух, так сказать, перевести, принялся докладывать ему про Мирлина.
Он выслушал меня внимательно, горько скривился, пошевелил губами, словно хотел сказать что-то, но когда я приостановился, он только покивал мне, чтобы я продолжал. А когда я замолчал, изложив ему все, что знал по этому поводу, и все, что думал, он задал мне вдруг неожиданный и даже странный вопрос:
— Веньямин Иванович. Помните, вы меня допрашивали. Почему вы так добивались от меня тогда, чтобы я подтвердил вам эту свою фразу: „Посадят тебя, Сенька“? Зачем это вам было так уж позарез нужно?
Я несколько даже растерялся. Я ничего подобного не запомнил.
— А что, я, действительно, этого так уж добивался?
— Ну, естественно! Три ведь протокола вы составили, — три! — не считая очной ставки, и в каждый протокол вы обязательно вставляли: „Ох, посадят тебя, Сенька, к чертовой матери“? Зачем?
— Ей-богу, не помню.
— Да бросьте.
— Ну, честное же слово! У меня был какой-то список обязательных вопросов, которые я должен был вам задать. Но я ведь не вникал, что да зачем. Меня ведь совсем другое интересовало…