Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики
Шрифт:
— Жаль, — холодно сказал он, поджимая губы. Он явно мне не верил. Однако, я ведь и на самом деле ничего этого не помнил!
— Станислав Зиновьевич! Да неважно это, поверьте вы мне! Я не помню, зачем это надо было в протокол вписывать, но вы поверьте, что это совершенно сейчас уже не существенно!..
— Это вам не существенно, а меня на суд, между прочим, потянут… свидетелем…
— Вы! Вы боитесь, что вас потянут на какой-то там суд?
— Естественно! Чего тут хорошего? Опять врать придется… Мерзко…
— Слушайте… Ну, не ходите, если не хочется.
— Приводом доставят.
— Прямо уж так — „приводом“!.. Ну, поезжайте куда-нибудь на это время… На дачу куда-нибудь… за город…
— Ладно. Не будем об этом.
— Конечно, не будем! Это же — сущие пустяки…
— Это для вас пустяки.
— Для вас — тоже. Разве об этом надо вам сейчас думать.
— А о чем же?
— Станислав Зиновьевич. Я уезжаю не сегодня — завтра. У меня времени совсем нет. А мы с вами еще ничего не обсудили… по существу…
— По существу нам и обсуждать-то нечего. Пусть все идет как идет…
— Станислав Зиновьевич. Так нельзя. Я понимаю: вы уже почувствовали свою силу. Мощь свою почувствовали. Даже всемогущество…
— Бросьте. Это все красивые слова. Ничего этого на самом деле нет.
— А что есть?
— Защищенность. Ощущение защищенности. Ощущение полной и окончательной защищенности…
— Вам этого мало?
— Не знаю.
— Вы единственный человек на Земле, ощущающий себя полностью защищенным, и вам этого мало?
— Что же я, по-вашему, должен делать? Я вижу, вы все уже продумали. Без меня.
— Да. Я много думал над этим. Вы должны заняться политикой.
— Почему политикой?
— Потому что именно в политике вам не будет равных.
— Политика — это ложь.
— Ну и что же? Вся наша жизнь это ложь. В той или иной степени…
— Вот именно. В той или иной.
— Подумайте спокойно несколько минут подряд, и вы поймете: в политике вам не будет равных.
— Хорошо. Допустим. С чего я должен начать?
— Вам необходимо вступить в партию. Это — первое!..
Он вдруг буквально затрясся от смеха, совершенно неуместно. Я замолчал. Я, честно говоря, даже испугался немного.
— Не обижайтесь, — сказал он, не переставая трястись. — Я просто вспомнил анекдот, как раввина спросили, чего такого хорошего в обрезании. А он ответил: „Во-первых, это красиво…“
Я вежливо улыбнулся. Я знал этот анекдот, но не понимал, причем он тут, и вообще, что в моих словах смешного?
— Я не пойду в партию, — сказал он. — Ни во-первых, ни во-вторых.
— Почему?
— Во-первых, это не красиво, — сказал он с удовольствием. Прямо-таки с наслаждением. — Во-вторых, не все можно, что необходимо. Даже, если это очень необходимо. Скажем, если бы вы уронили в деревенский нужник что-нибудь ценное, ну… я не знаю… пистолет бы свой штатный уронили — вы бы ведь не полезли за ним голыми руками. Хотя и необходимо…
— Голыми не голыми, — сказал я, — но такой случай я помню в нашей части, где отец служил. Один старлей там уронил свой пистоль в нужник, вместе с кобурой. Пришлось все дерьмо вычерпать, хотя и не голыми, конечно, руками… Между прочим, в яме нашли ДВА пистолета — был большой скандал, на весь округ… Но это я так, к слову пришлось. А если по делу…
— А если по делу, то я к этому разговору не готов. Понимаете? Не-го-тов! Я еще почти ничего не умею… Я мало что понимаю. И я не знаю, чем буду заниматься… Я не знаю, на что я годен. Я не знаю, чего я хочу. Я вообще ничего про это не знаю. Давайте не будем гнать лошадей, Веньямин Иванович.
— Давайте, — сказал я. Что я еще мог ему сказать? Ему надо было вступать в партию. Ему надо было выходить на тесный контакт с органами — на самый теснейший контакт! — без этого в нашей стране нельзя было сделать НИЧЕГО. Но как мне было сказать ему об этом? Я видел, что за эти две недели он стал другим. Прогресс был налицо (если можно это было назвать прогрессом). Он принял причастие Буйвола, но до настоящего политика ему было еще безнадежно далеко… И я ощутил давешнее отчаяние. Столько времени прошло, а мы словно бы еще и не начинали.
Тут как раз зазвонил телефон, соседка сладким голосом позвала его, и он вышел в коридор. Я слышал его голос, слов было не разобрать, но в голосе слышалась озабоченность и неудовольствие. Он и вернулся озабоченный и с раздражением произнес какую-то странную фразу:
— Мне надо срочно ехать, Виконт опять загибается…
Я не понял, что это значит, и некоторое время молча смотрел, как он торопливо переодевается из домашнего. Потом, осознав, что он сейчас уйдет и мы, может быть, не сможем увидеться до моего отъезда, я торопливо принялся рассказывать ему о Ведьмаке. Я хотел, чтобы он понял: есть человек, вовсе к нам не дружественный, который многое и многое знает, может быть, даже больше, чем мы оба вместе взятые; догадывается, чует, видит скрытое… Надо быть очень осторожным с ним. Предельно осторожным… „Хорошо, — отрывисто отвечал он мне, не переставая застегивать и зашнуровывать. — Понял. Буду…“
Потом мы вышли вместе, он сел в свой красный „запорожец“ и укатил в сторону Невы. Я провожал его глазами, пока он не повернул налево, за угол Военно-Медицинской, к Литейному мосту. Я вдруг почувствовал, что мы с ним не увидимся больше никогда. И что впереди у меня больше ничего нет. Что я — беспомощный старик, и остается теперь только терпеливо ждать прихода смерти, которая уже вышла за мной из своего дома…
Впрочем, я ошибался.
8
Все, что описано было мною здесь до сих пор, происходило более десяти лет назад. Я уверен, что ты дочитал мое сочинение до этого места, но я уверен также и в том, что ты уже не раз задался вопросом: зачем он мне все это описывает — так подробно и с деталями, в которых не видно никакой для меня пользы? Где полезные советы? Где ясная инструкция на будущее? Что мне надлежит предпринять немедленно, к чему готовить себя?.. И так далее.
Не спеши. Все будет. Разумеется, тебе никто уже не помешает сразу же заглянуть в конец и найти там ответы на свои вопросы — пусть не на все, но, хотя бы, на некоторые. Однако, мне кажется полезным для тебя и необходимым, чтобы ты прочел этот текст весь, целиком, без пропусков и перескакиваний, последовательно, эпизод за эпизодом — все, что показалось мне необходимым довести до твоего сведения, и в том порядке, который я для себя определил. Уверяю тебя: у меня здесь нет ничего лишнего. Может быть, я что-то упустил, прошлепал, недооценил из происшедшего, счел неважным и несущественным по слепоте своей, по ограниченности, даже по небрежности, — это возможно. Но ничего лишнего здесь я не написал — это уж точно, это я тебе гарантирую.