Поиски Афродиты

Аракчеев Юрий Сергеевич

Нет, хватит. Лучше погибнуть в полете, чем заживо гнить!

Конечно, я еще не умел летать. Конечно, я понятия не имел, как жить честно, весело, правильно.

Но точно знал уже, что не так. Не так, как все они. Которые без конца учат.

…А шел тем временем исторический ХХ съезд партии, Хрущев только что сделал сенсационный доклад, который пока не опубликован. Но уже сказано вполне официально, что Отец Всех Народов это не такой уж и отец, и был при нем, оказывается, «культ личности», и миллионы граждан сидели, оказывается, в лагерях не всегда справедливо, и грядут в государстве нашем, как будто бы, великие перемены. Которые называются так: «возвращение Ленинских норм». И уже выступил на Съезде первый наш писатель Шолохов и по-казацки решительно заявил, что поставил

бы к стенке двух «писателей-отщепенцев», Синявского и Даниэля, опубликовавших на Западе свои «пасквильные сочинения». Никто из моих знакомых их пока не читал, слышал я только, что там, якобы, что-то о Пушкине. Литературная общественность забурлила, а в журнале «Новый мир» вышла статья некоего Померанцева – «Об искренности в литературе». Порадовало это, последнее, очень порадовало. Какой же смысл писать неискренне? Никакого!

И вышел я утром на белой от чистейшего снега, пустынной солнечной станции «Кобостово». Ослепительный, морозный простор! Вот же она, настоящая жизнь, Господи!

Но у кого спросить об Алексее Козыреве? Ни одной собаки поблизости, которые, по его словам, все, как одна, знают его. Но – сориентировался и вышел к ближайшей деревне, где и показали прямую дорогу на Малое-Семино.

15 километров по холодку – не расстояние для парня, начитавшегося Джека Лондона. И часа через три я уже входил в избу Алексея Павловича Козырева.

Интересно – все. Я словно вновь открываю мир. Изба впустила меня в себя и приласкала. Она была небольшая, старая, но вполне уютная, чистая: доски пола вымыты, хотя в щелях между ними и чернеет застарелая грязь, как замазка. Темные иконы в углу, лампадка, под ними на маленьком столике книги: «Счастье» Павленко, «Рассказы» Кожевникова, толстый зеленый том избранных новелл Мопассана и фундаментальная, в черном переплете тяжеленная Библия… Жена Алексея, Валентина Александровна – миловидная, но молчаливая, постоянно чем-то недовольная, невысокая – с тонкими, капризно поджатыми губами. И – неожиданно! – две совершенно очаровательные дочки: золотоволосые, голубоглазые, кудрявые, пухленькие, как ангелочки. Совсем не деревенские, как кажется мне, словно прилетевшие с неба. Чистенькие, беленькие. Старшей, Томке, восемь, младшей (забыл, как звали) – шесть. В старшую я тотчас же и влюбился (ну словно цветок бальзамина на широком подоконнике в моей комнате в военные мрачные годы…). «Счастливая, невозвратимая пора – детство…» Я смотрел на Томку, и у меня слезы стояли в глазах: куда делось все это в суетливом, изгаженном, лживом городе?…

С Алексеем выходим на другой день рано утром – с восходом солнца. До «моря» (большого Рыбинского водохранилища) – километра два. И утро первое – это воплощение счастливого сна. Все – ново, воздух и снег чистейшие, даже кружится голова с непривычки: бескрайнее ослепительное пространство. И уже встает пока еще розовое новое огромное солнце…

Я – вернулся! Да, жалко, конечно, былых надежд – я ведь с таким захватывающим, трепещущим интересом читал перед поступлением в Университет «Живи с молнией» Эптона Синклера, я так мечтал путешествовать в глубинах материи, исследовать магию микрочастиц, блаженствовать в настоящем, сущем, природном мире… Лаборатория… Осциллографы, масспектрометры… Спектроскопы… Счетчики Гейгера… Полупроводники… Таинственный мир, полный загадок… Герои книги – Сабина и Эрик – стали близкими мне людьми, в их отношениях я тоже видел естественную, влекущую тайну – там не было лжи… Конечно, я и себя видел исследователем микро-частиц, ученым, открывателем таинственных миров, путешественником в глубины материи. Увы. Это невозможно у нас. Все – отравлено. Тайны материи – ничто перед тупым чванством чиновников, вездесущим сапогом ВЛАСТИ. Самое угнетающее – люди покорно подчиняются всему этому. Даже Пашка Васильев. Какой смысл погружаться в глубины? Да и не позволят. Заставят делать то, что нужно ИМ – для того, чтобы уничтожать других людей, для того, чтобы совсем одуреть от власти. Имбецилы! А девушки? А тайна одного из самых щедрых даров Природы? Нет, этого у нас не существует вообще. То есть «не должно» существовать. А – вот вам, подлые, лживые учителя! Ненавижу

предателей! Сами не жили – и нас хотите лишить высшей из радостей? Не выйдет! Все сделаю, чтобы жить! Жить не так, как вы считаете должным, а так, как считаю я. Подавитесь!

И весь этот – первый! – день на Рыбинском море стал для меня возвращением. В жизнь, в природу, в чистоту, в радость. Потом был второй день и третий, потом я вернулся в Москву и продал рыбу на рынке, чтобы «оправдать» свою поездку, потому что денег-то брать было совсем-совсем не откуда. Оправдал. И даже кое-какие деньги остались.

Потом поехал еще, взяв с собой и Пашку Васильева. Который, кстати, как я считаю, многое понимал. И даже пытался писать рассказы. Но уходить из Университета он все же не стал.

А четвертая поездка на Рыбинское море стала для меня и вовсе событием историческим.

Самый длинный день

«Когда мне будет лет 40, я женюсь. У меня будет много детей. И вот в один из зимних долгих вечеров я сяду у печки (еще лучше – у камина), соберу детей вокруг себя и расскажу им, какие испытания выдержал их отец под городом Щербаковым, который раньше (и потом) назывался Рыбинск. Если они не зарыдают, я повторю свой рассказ. Если они опять не зарыдают – я выгоню их из дома!»

Вот так писал я о том дне в своем дневнике месяца через три, подражая лучшему своему другу – Джеку Лондону.

День 21-е апреля так и остался в моей памяти как один из самых трудных – но прекрасных! – дней той моей жизни. Хотя целиком о нем, а точнее – о полутора днях 21-22 апреля – рассказывать детям, может быть и не стоит. Почему – вскоре станет понятным. Рассказы же моим друзьям обоего пола об этом дне, как правило, вызывали реакцию вполне адекватную, почему я и решил написать о нем здесь. Златокудрая Афродита все же была со мной, думаю. Хотя ей наверняка сопутствовал и солнечный Аполлон…

Белый простор Рыбинского моря. Деревня Легково на высоком его берегу – несколько километров от Малого-Семина. Темносинее небо, ослепительное лучистое солнце. Апрельская теплынь. Снег мокрый, но совершенно белый, сахарный. Только дорога разъезжена – зеленовато-желтые грязные колеи со следами тракторных гусениц и бурыми плюшками лошадиного помета. Пахнет свежестью, талым снегом и чуть-чуть навозом. Тела не ощущаешь, оно растворяется в этом разгуле воздуха, света, легкого весеннего ветра.

Приехав, я тотчас понял, что для ловли остались считанные дни, рыба испортится в этом неудержимо надвигающемся тепле, впереди – ошеломляюще прекрасное время свободы, и препятствие только одно: очень малое количество денег сейчас и огромный московский долг. Значит, рыбу нужно купить на те деньги, что у меня остались. Чтобы потом продать. И сделать это нужно как можно быстрей.

Удалось получить еще немного денег за фотографии деревенской свадьбы, что я ухитрился сделать в прошлую поездку и, истратив все, кроме нужных на обратный билет, я купил целых 65 килограммов – леща, судака. И договорился с трактористом, что захватит меня завтра и довезет до самого Щербакова, где и погружусь на московский поезд. Трактор будет стоять в четыре утра у правления Рыбзавода. Нужно осторожно, чтобы никто не видел, положить в прицеп мешки с рыбой. А потом потихоньку и незаметно подсесть в кабину к трактористу, когда он, погрузив в прицеп какие-то вещи, поедет в Щербаков.

Конспирация необходима потому, что с покупателями рыбы серьезно боролись. Бизнес выгодный – покупали у рыбаков Рыбзавода по полтиннику за килограмм, а в Москве продавали по два, три, а то и по четыре, даже по пять рублей, если хороший судак. Называлось это спекуляцией, к тому же и «подрывом государственной рыбодобычи», потому что Рыбзавод из-за таких покупателей не выполнял план. На ноги была поднята местная милиция, и здесь, и в Щербакове перекупщиков ловили, отбирали рыбу и судили за спекуляцию. Так что я, конечно же, рисковал, отчасти рисковал и тракторист, но, во-первых, я ему заплатил, а во-вторых, потому и должен был незаметно положить мешки в прицеп и незаметно потом подсесть в кабину: мол, тракторист, ничего и не знал.