Поиски счастья
Шрифт:
Собрание молчало. «Что-то совсем непонятное творится в последнее время, — думали старики. — Что станем делать на этом съезде бедняков?»
Кочак зло поглядывал на сына. Ведь еще год назад можно было убить этого таньга. А теперь власть шамана совсем пошатнулась.
— Корма нет, собаки ослабели. Как поедем? — задумчиво начал Кочак и снова покосился на сына.
«Это так, — молчаливо согласились многие. — И без того вот сегодня не пошли в море».
— Мы охотники, — продолжал шаман, — ты отрываешь нас своей болтовней от промысла.
«И это верно, — подумал Пеляйме, — однако, разве стоит так говорить: «болтовней»?! Ван-Лукьян — хороший таньг. Зачем обижать?» — но вслух он ничего не сказал.
Неудобное молчание продолжалось. И Кочнев имел возможность убедиться, что трудностям еще не видно конца. Даже Тымкар и Пеляйме, с которыми он так много беседовал, возвращаясь с ярмарки, и те молчали.
— Или, быть может, вы не хотите новой жизни? — спросил он, не отвечая шаману.
Тымкара подмывало вызваться, но ведь таньг-губревком не спрашивал, кто хочет сам, а говорил, чтобы чукчи выбирали!
— Мы ценим твою заботу о нас, — неожиданно по-другому заговорил Кочак. — Хватит одного человека, так думаю я. Потом он все расскажет нам. Пусть едет мой сын Ранаургин.
Ранаургин? Он вроде Гырголя, торгует, обманывает, обижает всех… Чукчи переглянулись, но все же никто не посмел открыто выступить против.
Уполномоченный ревкома хотел уже сам возразить против этой кандидатуры, как из толпы послышался звонкий голос женщины:
— Однако, разве Ранаургин бедняк? — Энмина выкрикнула это, и щеки ее вспыхнули.
Пеляйме зашикал на жену. Слыханное ли дело говорить женщине, когда молчат даже мужчины!
— Чьи мысли в твоей голове? — возмутился такой дерзостью отец Ранаургина.
— В голове ее верные мысли! — вступился Тымкар и зачем-то шагнул вперед.
— Мы хотим Тымкара! — выкрикнула Энмина.
Иван Лукьянович едва заметно улыбнулся.
— Верно! Пусть поедет Тымкар! Он многое видел, — послышались голоса.
Кочак сверлил говорящих своим прижмуренным глазом.
— Я предложил бы еще Пеляйме и Энмину, — сказал уполномоченный ревкома.
— Что? Женщину? — засмеялись старики, а за ними и все остальные.
Кочневу стало ясно, что и здесь выбрать женщину не удастся.
— Пеляйме — согласны. Что ж, пусть поедет.
— А третий кто?
Тымкар назвал несколько имен. Но чукчи отказывались, ссылаясь на необходимость идти в море: в ярангах кончается жир и мясо.
Кочнев все уже рассказал уэномцам о предстоящем съезде, все объяснил, но третьего делегата выбрать все же не удалось. Время шло, Ивану Лукьяновичу хотелось сегодня же, пока нет пурги, выехать в Уэлен, где его давно ждал весь состав районного ревкома. И так он слишком долго задержался в командировке…
Кочак демонстративно ушел и увел с собой Ранаургина. Женщины потянулись к ярангам, откуда доносился плач малых детей.
— Ну что ж, — согласился уполномоченный, — пусть от вас едут двое.
Люди начали расходиться. В этот же вечер Кочнев выехал в Уэлен.
Дни бежали быстро.
Шаман выдумывал всякие небылицы, пугал чукчей и Пеляйме. Но из южных селений делегаты ехали один за другим. Иногда они задерживались на ночлег в Уэноме, и тогда до полуночи слышались голоса в ярангах, где они остановились. Проехал на съезд и Элетегин из бухты Строгой.
Накануне выезда Тымкар засиделся у Пеляйме. Рассказывал уэномцам сказку о жизни, которой, однако, еще нигде нет. Но сам он искренне верил, что жизнь такая может быть и она обязательно будет. Так говорит и таньг Ван-Лукьян.
Потом, задумчивый, он одиноко бродил по селу.
Кочак шаманил. Звуки бубна глухо разносились по сонному Уэному. «Хорошо, что моя яранга далеко, — думал Тымкар, — совсем без сна, видно, соседи шамана…»
Почему-то вспомнились Тагьек и Майвик. Как-то они там живут в Номе?
В доме Пеляйме погас свет.
Морозно. Звезды. И по ним, через все небо, протянулась зеленовато-малиновая лента. Она волнуется, трепещет, но вдруг в безудержном вихре сбивается у зенита в комок и… исчезает. А из-за гор, как из прожектора, уже бьет мощный луч бирюзового света. Он рыщет по небу, медленно пробирается к югу. За ним мерцают зеленые звезды. Но вот луч мчится к востоку, достигает его, и вся дуга отвесными струями льется вниз. Занавес! Он соткан из подвижных нитей, окрашенных в холодные тона. Секунду завеса колеблется, цветет, но вскоре вздергивается и начинает виться растрепанным канатом. За ним растерянно мечутся маленькие шары, они то красные, то зеленые, то белые. А разноцветные волокна скручиваются все туже. Тоньше, тоньше становится бечева — и вдруг, свернувшись мертвой петлей, падает на ярангу Кочака…
— Какомэй… — испуганно прошептал Тымкар и огляделся по сторонам.
Из-за гор, откуда минуту назад била мощная струя света, теперь поднималась луна. Засверкали льды в проливе, осветились промерзшие берега. Тень с предгорья, медленно поджимая щупальца и извиваясь, нехотя уползала к мрачным ущельям. В Уэноме становилось светло.
Пеляйме не спал у себя в яранге. Он думал. «Многое изменилось в жизни», — говорят чукчи. А что изменилось? Патронов нет. Таньги болтают, как видно, пустое: ни один американ летом не давал винчестера за двух песцов. Есть, правда, слухи, что в Уэлене — новый закон торговли, но и этому трудно поверить. Скоро начнутся пурги, а в яме-хранилище мало мяса.
Утром Тымкар подошел к яранге Пеляйме!
— Этти. Моя нарта готова.
— Что станем делать на таньговском празднике?
— Будем говорить, что нам нужно, чтобы лучше жить.
Из яранги Кочака опять донесся рокот бубна.
— Однако, Ван-Лукьян будет ждать. Многие чукчи приедут. Пеляйме, есть слухи, что в Уэлене — новый закон торговли, многие получили ружья!
— Никому нельзя верить, — задумчиво произносит Пеляйме. «Говорят все — и таньги, и Кочак, — только почему никто из них не сделает, чтобы чукчи жили лучше?»