Поиски стиля
Шрифт:
Каких-либо признаков приближающихся боев в этих местах по-прежнему не было. С утра лес наполнялся молчаливой возней птиц, древесной и травяной сухостью, а в полдень над полем можно было заметить знойное дрожание воздуха – тяжелые зерна в колосьях пеклись и деревенели. Зато по ночам воздух иногда сотрясался от дальнего гула: где-то в ночных небесах ползли стаи невидимых бомбардировщиков.
Иногда днем в сияющем небе появлялась разведывательная «рама». Посверкивая плоскостями, она кружилась флегматично и миролюбиво, вызывая угрозы и нервные, непристойные жесты отдельных женщин. Когда однажды что-то тёмное, непонятной формы
Позже по всей линии прошла небольшая группа военных и разъяснила, что поднимать и читать фашистские листовки – это бесчестье и предательство, и никогда ленинградцы не подадутся на подлую провокацию. Листовки, запутавшись в колосьях, остались бесполезно лежать в поле.
Ночью Елена Никифоровна зашептала в Нинино ухо:
– Знаешь, что пишут эти говнюки?
– Кто?
– Немцы. Они стихи в нашу честь сочинили: «Дамочки-дамочки, не ройте ваши ямочки, наши таночки придут, ваши ямочки займут». Это же просто анекдот.
– Откуда вы знаете?
– Так говорят. Но я не утверждаю.
Утром их перевели на новый участок, и незадолго до начала работ Нина с Еленой Никифоровной пошли вдоль опушки леса в поисках каких-нибудь ягод. У обеих горели ладони от слипшихся за ночь волдырей. Далеко отходить не позволялось, и они не пошли. Тут же, на границе поля и леса попался малинник, совсем не обобранный. Нина торопливо обрывала малину, сознавая, что это последнее, что ей осталось от мирного времени. Было много перезрелых, истекающих соком ягод. Руки у нее тотчас покраснели, волдыри стали нестерпимо болеть, но остановиться не было сил.
Елена Никифоровна шуршала кустами где-то неподалеку, Иногда она окликала ее, звала посмотреть, какое у нее изобилие, но у Нины и без того разбегались глаза. Понемногу она погрузилась в прострацию, которая часто наступает, когда собираешь ягоды или просто ходишь по лесу, – теряется ощущение времени, какие-то незначащие мысли сменяются одна другой, да и само тело свое перестаешь чувствовать.
Неожиданно Елена Никифоровна шуркнула рядом, Нина, не повышая голоса, спросила:
– А нам не пора?
Елена Никифоровна не ответила.
– Я говорю, Елена Никифоровна, будем закругляться? – повторила Нина. – Надо прийти сюда с кружкой. Пойдемте, а то попадет.
И в ту же секунду она встретилась глазами с мужчиной. Он ей улыбался, и всё его красивое лицо выражало приветливость. И она ему улыбнулась, решив, что это сапер. Но что-то в его облике мелькнуло такое, что Нине не понравилось, заставило ее замереть. В просвете между листьями она увидела петлицу с металлическим тусклым шевроном, погон и подсунутую под него пилотку.
– Нина, кричать не надо, – сказал мужчина ласково, но твердо, и она на секунду потеряла сознание при звуке своего имени. Она бы могла даже упасть, если бы не держалась за ветки.
Мужчина участливо спросил:
– Я вас испугал?
Нина, не отрывая глаз от погон, кивнула.
– Но что делать, на войне всем страшно. Так?
По-прежнему улыбаясь, он бросил в рот несколько ягод.
– Вы живете в Ленинграде, да, Нина?
Она снова легонько кивнула, чувствуя, что всё, всё для нее пропало, и какая-то вялость, апатия нашла на нее.
– На какой улице?
– На Марата, – прошептала она.
– Ах, та-ак! Это ближе к Боровой или к Невскому? Дом нумер…?
– Пятнадцать, механически ответила Нина. Тут только она заметила, что ест ягоды вместе с ним.
– А квартира?
Она назвала и квартиру, не слыша звука своего голоса. Но тут ее окликнула Елена Никифоровна, и Нина пришла в себя. Она поняла, что стоит в лесу, в спелом малиннике, где-то неподалеку свои, а перед нею немец, офицер, объясняющийся по-русски, но с каким-то безжизненным, слегка механическим выражением. Она услышала, как он сказал ей: «Ответьте: иду!»
– Иду! – крикнула Нина, сорвалась и закашлялась.
– Ну, вот, – сказал немец, улыбаясь. – Теперь у меня в Ленинграде есть добрая знакомая. Не правда ли, добрая? Скоро я вас навещу. Или вы в это не верите, а, Нина?..
Она молчала, не отводя от него глаз.
– Ну, ничего, поговорим в Ленинграде. Ведь так? У нас будет время. А сейчас – до свидания, Нина. Не задерживайтесь здесь долго, это опасно. Скажите всем, чтобы уходили.
Затем он что-то достал из полевой сумки, вложил Нине в руку и скрылся в кустах.
Елена Никифоровна снова звала ее, Нина бросилась на голос, понеслась сквозь кусты, как от зверя, обдирая лицо. То, что она держала в руке, мягко сломалось. У нее хватило сил добежать, она рухнула на колени возле Елены Никифоровны, и ее вырвало.
– Боже мой, Нина, да ты объелась!.. А это что у тебя? – строго спросила Елена Никифоровна. – Где ты взяла шоколад? Ты нашла?..
Нина посмотрела на нее мутными глазами.
– Боже мой!.. Где? Что это?.. – Кассирша схватила лишившуюся сил Нину и потащила к лагерю. На ходу она вырвала из ее рук сломанную плитку и зашвырнула в кусты.
Елена Никифоровна, хотя и была перепугана насмерть, все же поостереглась устраивать общую панику, помня, кто такой паникёр. Она намеревалась поставить в известность начальство, но в это время уже был получен приказ всем уходить в Ленинград.
Вереница женщин с сумками и рюкзаками двинулась по проселку на ближайшую станцию. Шли так долго, что возникло сомнение – уж не заблудились ли они. Вдоль дороги в траве горели оранжевые подосиновики, из-под елок выглядывали целые колонии лисичек и моховиков, но никого они не интересовали. Да какие грибы, если в небе, прикрытом от них переплетениями ветвей, выли, выделывая какие-то петли, авиационные моторы разных тембров, и рассыпался сухой пулеметный треск. Вереница растянулась, распалась на отдельные группы, так как сильные и нетерпеливые, обгоняя других, ушли далеко вперед.