Поиски
Шрифт:
— Почему вы не переедете в Оксфорд? — спрашивал он меня из окна вагона. — На постоянное жительство. Молодая кровь. Оживить колледжи. Старые колледжи. Вот что им нужно, нашим старым колледжам.
Я заметил, что обычно он говорил об Оксфорде «колледжи», а теперь, расчувствовавшись, стал называть их «старыми».
— Вы переедете в Лондон и оживите все — и институты и все, что угодно, — сказал я.
Поезд тронулся, и он еще долго энергично и бестолково махал рукой.
Теперь положение дел прояснилось. Я мог, конечно, полагаться на Константина; Десмонд и Фейн всегда будут в противоположных лагерях, вероятно, Десмонд будет на моей стороне, хотя он был слишком скользкий, чтобы на него можно было положиться. Но я думал, что если Десмонд найдет какой-нибудь другой более выгодный для него вариант, то Фейн будет за нас. Во всяком случае, он не будет в столь резкой оппозиции, а это уже даст реальный выигрыш. Ведь открытый враг может легко сбить с толку большинство неустойчивых друзей.
В итоге получалось два голоса против двух. Все будет зависеть от Остина, и я устроил так, чтобы меня пригласили к нему на обед. Сколько времени прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз, вспоминал я, шагая по улице в Кенсингтоне. Сколько прошло с тех пор, как я встретил здесь Одри! Восемь лет! Память об этих днях была жива во мне, но не волновала меня. Не взволновался я даже тогда, когда за обедом леди Остин сказала:
— Вы знаете, что Одри Теннант вышла замуж два или три года назад? Вы ведь были дружны с ней в колледже, доктор Майлз?
— Да, я хорошо знал ее, — ответил я.
Потом я добавил:
— Ее муж тоже мой друг. Он был моим однокурсником.
— Да что вы? — спросила леди Остин. — Я всегда считала Одри очаровательной девушкой.
— Она весьма очаровательна, — сказал я, — и умница.
— Мы довольно давно уже ее не видели. Вероятно, вы тоже?
— С год или что-то в этом роде.
Нет. С того дня, как мы встретились и она просила меня развеять ее скуку, а я не рискнул. А может быть, с того, когда она сообщила мне, что выходит замуж, и из жалости в последний раз легла со мной в постель. Нет. Воспоминания больше не ранят меня, они не выходят за те рамки, которыми я их ограничил.
— Меня ужасно интересует, когда же мы наконец будем праздновать вашу свадьбу, доктор Майлз, — сказала леди Остин.
Она всегда ко мне хорошо относилась, даже в те времена, когда у меня порой хватало глупости объяснять пожилым дамам вопросы послевоенной политики и проблемы литературы после эпохи короля Эдуарда. Встретив ее теперь после многих лет, я обнаружил, что охотно слушаю леди Остин и что она мне симпатична. Я вспомнил, как давным-давно мы с Одри говорили о ней, вспомнил наш юношеский решительный и крутой приговор. Я уже не мог смеяться с былым жаром, в котором смешивались жестокость и негодование по поводу того, что мир развивается не по законам логики: снобизм и сознание своего низкого происхождения — все это переполняло нас с Одри, когда мы смеялись над рассказом о визитных карточках в Австралии. Теперь я спустился с высот осуждения и обнаружил, что леди Остин мне приятна.
— Мою свадьбу! — сказал я. — Не так скоро, я думаю.
— У нынешних молодых людей не хватает времени на то, чтобы работать и жениться, — загоготал Остин. — В годы моей молодости мы успевали и то, и другое.
— Но у доктора Майлза еще много времени впереди, — заметила леди Остин. Ей это, видимо, нравилось во мне.
— Да, мы позаботимся о том, чтобы пристроить его, — весело сказал Остин. Он разрезал яблоко. Глядя, как в лезвии его ножа отражается свет настольной лампы, я вспомнил, что в их доме очень строго соблюдают диету. — Скоро он будет устроен. Хотя я должен сказать, Майлз, — он жевал свое яблоко с гладстоновской обстоятельностью и верой двадцатого века в витамины, — что ваше поколение ужасно хилое. У них нет станового хребта, нет крови, они ни во что не верят и ничего не хотят делать.
— А если они не такие, — провозгласил он, — то это дикие длинноволосые молодые люди. Вроде Константина. Он очень умен, в нем есть искренность, которую невольно ощущаешь, но он не знает, где нужно остановиться. И у него слишком длинные волосы, чтобы рассуждать разумно. Он никогда не поймет, что нельзя все сделать сразу.
— Мне кажется, что вы хотите поговорить о делах с доктором Майлзом? — спросила леди Остин, поднимаясь и сияя от сознания своего такта.
— Да, небольшой разговор по поводу моего комитета. Всего на несколько минут, — сказал Остин.
Как только его жена вышла, он заговорил в полный голос.
— Почему Константин требует группы и только группы? — спросил он и помолчал.
— Потому что именно таким путем большевики стараются организовать свою науку, — ответил он сам на свой вопрос. — Все это длинноволосая чепуха. Это помешает ему в его работе, если он не будет осторожнее.
— А вы считаете, — спросил я, — что эту сторону в нем следует принимать всерьез? Хотя бы в комитете? Вам не кажется, что он гораздо более покладист, чем его теории?
— Сам по себе он довольно милый человек.
— Почему бы нам не пойти дальше в наших рассуждениях? Например, в отношении института. Теоретически Константин предпочел бы изолированный институт где-нибудь около Бирмингема, организованный по принципу крупных групп. Но на практике он будет совершенно удовлетворен, если институт создадут как отделение университета. Вам так не кажется? По тому, как вы обращались с ним в последний раз, я подумал, что вы это поняли. Если дойдет до дела, он будет голосовать за институт, приданный любому подходящему университету. Конечно, при условии, что вы гарантируете ему, что это будет под боком у человека широких научных взглядов. Вы не будете убеждать Константина, что таким ученым мог бы быть Фейн.
Остин с трудом кивнул.
— Если вы организуете институт там, где работает Фейн, Константин будет настаивать на автономии. Но есть несколько университетов, которые он одобрит, и прежде всего — ваш колледж, являющийся в действительности сам по себе университетом. Я уверен, что он одобрит. Любой бы одобрил.
— Ага, — сказал Остин.
Я сделал глоток портвейна.
— Профессор, — спросил я, — вы собираетесь создавать институт или нет? Или вы позволите всем остальным похоронить эту идею?