Поиски
Шрифт:
Я был сам поражен, увидев, какие штуки выкидывает с человеком научное соперничество; впрочем, когда Одри влюбилась в Шериффа, я тоже испытывал такое, чему никогда бы раньше не поверил. Никогда ни перед кем я не стал бы утверждать, что Константину просто повезло. Но зато я поймал себя на том, что критикую его вкус по части женщин. Помню, как я сказал Макдональду, который тоже подружился с Константином, что новая любовница Константина ушла бы от него с первым же мужчиной, который был бы достаточно слеп, чтобы подобрать ее. Мы оба смеялись чуть больше, чем шутка того заслуживала. Частенько на званых обедах, говоря о талантливости Константина, я излишне подробно останавливался на его недостатках, изображал его несколько более не от мира сего, чем он был
Через год после открытия Константина его выдвинули в члены Королевского научного общества, и я был с ним в тот день, когда должно было состояться избрание. Я никогда еще не видел его столь рассеянным, несколько раз он начинал разговор и замолкал на полуслове, уставившись в бумаги на столе. Мне было трудно сказать ему что-либо утешительное. Я был недостаточно осведомлен, чтобы знать, насколько сильны его шансы на избрание; в выдвижении его кандидатуры были кое-какие странные детали, в которых я не мог разобраться. Его кандидатуру выдвинул Фейн из Манчестера, которого я немного знал, когда он работал в Кембридже, и я не совсем понимал, почему Константина выдвигает Фейн, а не профессор, руководивший его работой. Ведь Фейн был известен как человек очень умный, но не вполне искренний, часто разочаровывающий тех, кто имел с ним дело, и впечатление, которое он производил на окружающих, не всегда соответствовало действительности. Появился Константин и украл у него часть его лавров, и тем не менее именно Фейн выдвигал его кандидатуру. Это могло быть рыцарством, но меня это тревожило.
Кроме того, я слышал от Макдональда, что Константин как кандидат находится в исключительном положении, поскольку его выдвигает не подкомитет, состоящий из специалистов данной области науки, а обсуждает совет Королевского общества в целом. Я никак не мог решить, увеличивает ли это его шансы или наоборот. Мы заговорили об этом, ведь все равно уже не было никакой возможности делать вид, что нам безразличен исход выборов.
— Физики меня не любят, потому что я ренегат, ушедший от физики, — говорил Константин с насмешливой покорностью, — а химики не признают, потому что я физик. Биологам я не нравлюсь, потому что занимаюсь биологией. А математики меня просто не знают, потому что я не занимаюсь математикой. Поэтому я действительно не представляю, что я могу выиграть от того, что они обсуждают меня все вместе.
А через некоторое время он говорил мне:
— Странно, что меня так занимает вся эта история. — Он был искренне, чистосердечно удивлен. — Это противно всякому смыслу. Я ничуть не стану хуже, если завтра не буду членом Королевского общества, ведь есть масса глупцов, которые являются членами общества, и мы знаем нескольких выдающихся ученых, не являющихся его членами. Никакой разницы ни для моего положения, ни для моих исследований это не составит, и в конце концов единственная польза, которую я из этого извлеку, это удовольствие, что тебя признали люди, из которых ни один не в курсе твоей работы настолько, чтобы иметь право высказывать о ней свое мнение. Трудно понять, почему я волнуюсь. А я действительно волнуюсь, вы это знаете.
Я это знал, я с трудом сдержал улыбку. Так характерны были эти слова для него с его убежденностью, что действия направляются разумом, со свойственной ему непрактичностью и нелепой честностью.
Я постарался заставить Константина подумать о практических преимуществах, которые может дать его избрание. Я вызвал его на разговор о наших планах создания нового Института биофизики — моей мечте, которой и он загорелся, ведь если благодаря работе последнего года он будет избран, это поможет нам бороться со скаредностью и всевозможными препонами, тогда его голос будет звучать гораздо более внушительно для официальных, научных и прочих деятелей. Для внешнего мира Константин, избранный членом Королевского научного общества в тридцать два года, на десять или даже больше лет раньше, чем избираются туда обычные уважаемые ученые, будет, во всяком случае, более внушительной и убедительной
И хотя я завидовал тем возможностям, которые откроются перед ним, мне было приятно наставлять его, как лучше использовать их. Время томительно тянулось, мы сидели в лаборатории, и я исподволь вдалбливал ему:
— Если номер пройдет, есть дела, которые вы должны осуществить немедленно. Вы должны поговорить с президентом, с Управлением научных и промышленных исследований и с людьми из Рокфеллеровского фонда. Вы скажете им…
— Как жаль, что все так сложно, — проворчал он. — Еще несколько лет назад я думал, что личные соображения не касаются науки. Вероятно, поэтому, — печально усмехнулся он, — кое-кто не любит меня. Теперь я уже допускаю, что личные соображения играют роль. Не могу не признать этого. Но насколько легче было бы, если бы это не играло никакой роли.
В паузе между его фразами я услышал тикание часов. Я тайком бросил взгляд на часы, спрятав руку под столом. Было около четырех. Оставалось ждать по крайней мере еще полчаса.
Я нашел комочек пластилина и стал играть с ним, мять и раскатывать. Константин заметил это.
— Мне это может понадобиться для моделей, — сказал он с застенчивой бесцеремонностью и забрал у меня пластилин.
— Я не знал… — промямлил я.
Мы не смотрели друг на друга. Наступило долгое молчание. Я чувствовал, как бьется жилка у меня на шее.
Наконец зазвонил телефон. Я хотел подойти сам, но Константин неожиданно, — меня это почти рассердило, — поднял трубку, и я услышал его «алло», голос его прозвучал необычно глухо. Пока он слушал, что ему говорили, я смотрел поверх его головы в окно. Солнце уже садилось, и тонкие красноватые полосы облаков бежали по небу вдоль горизонта.
— Благодарю вас, — сказал Константин и повернулся ко мне. — Меня избрали, — сказал он.
Он присел, лицо у него осунулось от усталости, но глаза сияли. Поздравляя его, я почувствовал, какое спокойное удовлетворение исходит от него. Это было прекрасное мгновение для него, совершенно особенное по сравнению с любыми счастливыми минутами его жизни, более личное, чем восторг научного открытия. Ведь это было признание его как ученого, как наследника Ньютона и Фарадея, а этого он, вероятно, больше всего хотел. Я торопливо заговорил, согретый его радостью. Но я еще раз пожалел, что это случилось не со мной. Когда мы решили, что он будет самым беспечным членом Королевского общества со времен Хэмфри Дэви, и Константин добросовестно принялся разрабатывать планы создания института, я уже не был так искренен и заинтересован, как полчаса назад.
Вечером я устроил ужин, чтобы отпраздновать это событие, Константин сидел на полу посередине комнаты, окруженный женщинами. Обычно в таких случаях он бывал в ударе, говорил много и сложно, не понимая, что до них не доходит и десятой доли его идей; он наслаждался их обожанием и играл словами, как павлин своим хвостом. Но в тот вечер он был необычно молчалив и лишь с трудом мог заставить себя встряхнуться. Я понимал его состояние. Его угнетало ощущение суетности всего сущего, ничтожности наших устремлений, которое всегда приходит в результате осуществления самых наших заветных желаний. Я думал, что он будет страдать от этого меньше, чем большинство людей, но даже для него это ощущение оказалось достаточно сильным, чтобы испортить ему вечер.
Я постарался пораньше закончить нашу вечеринку и отправился вместе с Константином к нему на квартиру. В лицо нам дул сильный ветер, небо было черное. Задыхаясь и борясь с ветром, мы шли и строили наши планы на будущее. Теперь наконец они исходили в равной степени от нас обоих, и это примирило нас. Он забыл свое разочарование, а я свою ревность, и мы дружно обсуждали план кампании, которая потребует наших совместных усилий.
Глава V. Вопрос об институте обсуждается