Поиски
Шрифт:
— Я все время наталкивалась на странные мелкие противоречия, — продолжала Одри. — Он забыл, например, как фамилия директора школы, в которой он учился. Это удивило меня. Потом я никак не могла встретиться с его родителями. Он сказал, что они порвали с ним из-за того, что он женился на мне. Но письма продолжали приходить из Саутси. Я ничего не могла понять. Однажды я увидела подпись. Тогда я прочитала письмо… я никогда не отличалась излишней щепетильностью и не скрывала этого. Письма были от его матери. Тогда все выяснилось. Я не знала, говорить ли ему, что я разоблачила
— И как он вел себя? — спросил я.
— Он выглядел, как мальчишка, которого поймали на месте преступления. У него был такой затравленный и сконфуженный вид. А потом… — ее губы дрогнули, — потом он расхохотался.
— А ты?
— Я ничего не могла с собой поделать, я тоже расхохоталась. — При этих словах она рассмеялась, я присоединился к ней. С соседних столиков сурово поглядывали на нас, а мы покатывались от неудержимого хохота.
Клоунская манера Шериффа слишком многое превращала в шутку, и все, что нам оставалось, это весело хохотать.
Одри все еще смеялась.
— К тому же он еще и изменяет мне, — сказала она.
— Зачем ему это нужно?
— Ему нравится быть покорителем сердец. Он не может себе отказать в этом, — с горечью усмехнулась Одри. — Ты помнишь ту девицу, на которую мы наткнулись несколько лет назад? Образцовая английская мисс… мисс Стентон-Браун, так, кажется? Он все еще увлекается такими штуками. Ему нравятся юные, респектабельные и невинные девицы; я не думаю, что он спит с ними. Не думаю даже, что ему очень хочется спать с ними. Почему? Я сама не знаю. Чем больше я вижу, как люди занимаются любовью, тем меньше я понимаю что-либо. Слишком много разновидностей. Мы с тобой были очень молоды, дорогой мой, когда мы говорили о любви и думали, что все понимаем. И мы были очень наивны.
— Разновидность Чарльза мне непонятна, — сказал я. — Платоническая любовь с хихикающими девицами — это не для меня.
— Пожалуй, я бы предпочла, чтобы он спал с ними. Впрочем, с одной или с двумя, которые были постарше, это случилось. Но они ему быстро надоедают, — сказала Одри. — С другими он не спит, но я не могу избавиться от ощущения, что есть что-то такое, чего я ему не могу дать. Разве я глупее этих хихикающих девиц? — Она засмеялась, чтобы показать, что говорит не всерьез. — Или у них более богатый духовный мир? В чем тут дело?
— Вероятно, в том, что у них нет глаз, — сказал я, — а у тебя есть. Вероятно, Чарльз иногда чувствует себя неуютно с тобой.
Она задумалась.
— Я предполагала это. Но я сомневаюсь. Ты понимаешь, он действительно не обижается, когда я разоблачаю его. В некотором роде ему даже нравится это. Нет, я не думаю, что дело в этом.
Она посмотрела на меня и продолжала:
— Иногда мне кажется, не утратил ли он интерес ко мне. Потому что во мне для него уже нет тайны. Может быть, его больше интересуют женщины, в которых для него есть еще тайна. Может быть, он сбежит от меня, потому что здесь уже нет никаких тайн. — Ее лицо в эту минуту стало неподвижным, морщины выделялись резче, и мне стало жаль ее. — Очень тяжко, когда нельзя любить, не отбрасывая прочь все остальное. Включая
— Если бы ты польстила мне в чем-нибудь другом, мне было бы приятнее, — сказал я.
Она улыбнулась признательно, словно взяла меня за руку. Потом она сказала:
— Мы ведь были очень умными друг с другом, правда? — И быстро добавила — Или мне это кажется? Наверно, ты и не разговаривал со мной всерьез? Может быть, это просто твоя манера любить?
— Нет, конечно, я всегда разговаривал с тобой серьезно, — ответил я.
— Мне очень этого не хватает. Больше всего остального в наших отношениях.
— Я никогда и ни с кем больше так не разговаривал, — сказал я.
Вероятно, это было правдой, но я думал о том, как по-разному любовники вспоминают свою близость, как рушится на наших глазах иллюзия единства. Я всегда стрепетом наслаждения вспоминал те минуты — как это было однажды на побережье, — когда мы лежали, ни о чем не думая, шептали что-то и смотрели на звезду, светившую над полоской тумана. Для нее же, видно, самыми восхитительными моментами были не минуты любви, а те вечера, когда мы сидели и разговаривали, мир простирался перед нами изумительно ясным, и чай остывал, и пепельницы стояли, полные выкуренных сигарет.
— Я не разговаривала уже много месяцев. И совсем не так много смеялась. А для меня это гораздо важнее, чем ты думаешь. Мы ведь обычно смеялись над одним и тем же, правда? Даже когда я проявляла свой дурной характер, а ты был утомлен. У нас ведь чувство юмора совпадало, правда?
— У тебя не было дурного характера, — сказал я, — может быть, трудный. Иногда. Но я должен был помочь тебе.
— Но смеялись мы над одним и тем же, — настаивала Одри, — как бы все ни складывалось. Разве ты не согласен?
— Согласен, — ответил я, — но Чарльз… ведь это же один из самых веселых людей, каких я только встречал.
— О, — нахмурилась она, — я знаю, он хорош для представлений. И для шуточек в гостиной. Для любой комедии, высокой, низкой, для буффонады. Но этот юмор не для меня, я устаю от него. Он меня не веселит. В его шутках нет настоящей остроты. Чарльз был бы хорошим комиком для кино, но меня не развлекают комические античные танцы, когда я просыпаюсь утром.
— Но он прекрасный собеседник. Очень живой и…
— Не со мной, — сказала Одри. — Вероятно, мы в этом плане не подходим друг другу. Я люблю шутки, когда они произносятся невозмутимо. А Чарльз очень шумный, у него все на публику.
Мы смотрели друг другу в глаза, у меня дергалось верхнее веко.
— Хуже всего, что я скоро привыкну к этому, — сказала она. — Я привыкну к заведенному порядку, отвыкну думать. Стану одной из тех женщин, над которыми мы с тобой обычно посмеивались. Всем довольной, хорошей матерью и без единой мысли в голове.