Поиски
Шрифт:
Насчет Фейна он был прав, я уже слышал от Макдональда, что он впал в немилость в высоких сферах; сам Десмонд как раз пошел в гору. Это позабавило меня, я начал отчасти понимать, как возникают в истории личности, от которых по прошествии сотни лет остаются только имя и звание. Десмонд мог бы почти с таким же успехом появиться в эпоху Директории и вести доверительные беседы с генералом Бонапартом, равным образом он мог входить в любое английское правительство. Никто никогда не мог бы объяснить почему. Если не знать очень близко Десмонда и его коллег, было бы невозможно понять, как он занял такое место в науке.
Когда я в тот день расстался с ним, окрыленный новостями, касавшимися Шериффа, меня вдруг поразила мысль о сходстве между, ними; Десмонд, хотя и стоял повыше на общественной лестнице, обладал кое-какими качествами Шериффа, у него была та же быстрая реакция, такое же умение подладиться под собеседника. Как и у Шериффа, у него было одно неоценимое качество: когда он совершал по отношению к кому-либо дурной поступок, его потом никогда не мучила совесть.
При том, что моя собственная карьера продвигалась, хотя и едва заметно, и компенсирующая ее карьера Шериффа развивалась успешно, я жил в ожидании счастья, которое представляет одно из наиболее устойчивых человеческих настроений. Единственно, что нарушило мой покой в ту зиму, был день, когда я получил бандероль от Ханта.
Это была рукопись романа, который я часто советовал ему написать. Я читал его все утро, пока не кончил. Потом я дал прочитать Рут, не сказав ей, кто автор. Перед обедом она вернула ее мне.
— Что ты думаешь об этом? — спросил я ее.
— Это ужасно. Я не могу себе представить, как можно написать такую плохую книгу.
Я кивнул. У меня было такое же впечатление. Это была удивительная книга. Манеру письма нельзя было назвать ни хорошей, ни плохой. В ней не было сюжета, но я и не ожидал его обнаружить. Читать роман было очень скучно, я приготовился вынести и это ради более глубоких вещей. Однако в нем не было ничего. Я ожидал найти проблески его внутреннего мира, как бы ни было плохо все остальное. Такой проблеск искупил бы для меня все, потому что я читаю романы больше ради этого, чем чего-нибудь другого. Но хотя я читал с самыми лучшими чувствами, я ничего там не обнаружил.
— Кто это написал? — спросила Рут.
— Хант, — ответил я. — Я могу поклясться, — вырвалось у меня, — что у него больше понимания, чем у большинства людей, когда-либо писавших книги.
— Этого не видно, — сказала Рут.
— Он не знает никаких литературных приемов, — пожаловался я.
— Хуже того, — сказала Рут, — в этом романе нет никаких признаков, что он может что-либо выразить, если даже у него есть что выражать. Во всяком случае, мне кажется, что можно быть безнадежно плохим писателем и все-таки уметь как-то изложить свои мысли.
— Боюсь, что ты права, — сказал я.
— Такое впечатление, как будто его что-то сдерживает.
Мне было очень тяжело. Рукопись пришла в разгар наших надежд и достижений. От нее некуда было укрыться. Хант значил довольно много в моей жизни; вероятно, любопытство к человеческой личности развилось бы во мне и без посторонней помощи, но если кто-нибудь этому помог, то это был Хант. Его серьезное отношение к жизни, его терпимость, его неверие в себя и превыше всего его страстное и застенчивое стремление понять чужую душу — все это оставило свой след во мне. Для меня он представлял образец умения подойти к человеку, а это не так мало, и в этом смысле я у него в долгу.
Я ничем не отплатил ему. Пожалуй, теперь я уже никогда не буду иметь такой возможности. Там, где ему можно было бы помочь и где он получил бы удовлетворение, я уже ничего не мог сделать. Его книга отняла у меня всякую надежду на это.
Ему никогда в жизни не удастся ничего довести до конца, думал я в эту ночь, сидя за письменным столом долго еще после того, как Рут ушла спать. Да почему же? — хотелось мне закричать. Но я знал ответ: «Такое впечатление, как будто его что-то сдерживает», — сказала Рут. Она была права. Так уж он был создан… Как и в любви: он мог любить только там, где удовлетворение его страсти исключалось, и получал удовлетворение там, где сердце его оставалось холодным. Именно так, думалось мне, он и проживет свою жизнь — бесцельно и бесплодно. Его влекло к задачам, которые он не в силах был решить, как в любви он мог любить только женщину, которая была к нему равнодушна; когда, казалось, появляется какой-то просвет — в работе в студенческие годы, в литературе сейчас, какая-то внутренняя сдерживающая сила, помимо его воли, вторгалась, мешая ему преодолеть самоунижение, неизбежно сопутствующее ему в жизни.
Я чувствовал себя усталым и измученным, глядя на свой письменный стол, и думал уже не о рукописи. Я думал о Ханте. Он никогда не получит вознаграждения. Страдание неотделимо от него. Он будет жить в моем сознании, в сознании еще одного или двух друзей, пока мы не умрем, и больше ничего. Я здесь ничего не мог поделать.
Хант приехал к нам провести уикенд, и, хотя я смягчил свое суждение до того, что оно вообще потеряло всякий смысл, он был достаточно чуток, чтобы все понять. Он высказал несколько своих собственных блестящих замечаний. Как всегда, он был спокоен и благожелателен.
Когда он уехал, я, естественно, с еще большим рвением взялся за Шериффа. Я регулярно посылал ему свои советы и замечания, и в марте, как раз перед нашим отъездом, он приехал в Лондон на симпозиум и вновь привез с собой Одри погостить у нас.
Шерифф был полон кипучей энергии. Он вернулся с заседания и выпалил:
— Они заинтересовались! Они задавали вопросы! Они спрашивали мое мнение и кивали своими лысыми головами. Ха! Я им еще покажу, этим седовласым занудам.
Это происходило уже около полуночи, мы сидели и пили чай. Шерифф присел, взял чашку чаю и рассмеялся.
— Ты рассказал им, что последует за этой работой? — спросил я.
— Я был изумителен, — сказал Шерифф. — Я держался скромником и сказал, что не хочу связывать себя преждевременными заявлениями, но полагаю, тут заложен ряд интересных возможностей. Они опять кивнули своими головами, на этот раз весьма мудро.
Я рассмеялся.
— Константин был там?
— Конечно. Он взял слово, как только я кончил, и подчеркнул, насколько существенной является одна из открывшихся возможностей. Он объяснял страшно подробно, и никто его не слушал. Он дал им понять, насколько важен тот факт, что я именно открыл эту возможность, на самом же деле мне она никогда не приходила в голову. Да и тебе тоже, я думаю.
— Очень может быть, — сказал я, — но тем лучше.
— Конечно, — сказал Шерифф, — я очень доволен. Человек должен иметь работу, которая чего-то стоит. Чтобы можно было получать от нее удовольствие. Я рад, что у меня есть такая работа.
Я заметил, как блестят глаза Одри; даже теперь мысль о том, что Шерифф упорно и систематически работает, казалась ей довольно забавной, она-то знала, что только совместные усилия нас обоих и его сотрудника не позволяют ему каждый месяц пытаться взять отпуск, «чтобы встряхнуться».