Пока Фрейд спал. Энциклопедия человеческих пороков

Серия «Философия в легком стиле»

Невозможно представить современную жизнь без энциклопедий не только на высотах интеллектуальности, но и просто в быту. Стоит вспомнить, сколько раз на дню мы заглядываем в Википедию, остающуюся энциклопедией в новейшей форме. Но «Энциклопедия» Николая Никулина традиционна, и сам он вписывается в блестящую плеяду энциклопедистов, восходящую к 1751 г., когда Дени Дидро, начав как переводчик энциклопедии Чемберса (на английском языке), привлёк к изданию сначала Д'Аламбера, потом Бюффона, Жан-Жака Руссо и самого Вольтера, словом, весь интеллектуальный цвет восемнадцатого столетия.

Николай Никулин в этом ряду последний по времени, но не по достоинству. Представляю себе довольную улыбку Вольтера, читающего блестящий раздел о цинизме. Пороки в книге Никулина расположены в алфавитном

порядке, что придаёт энциклопедии иногда парадоксальный, но всегда работающий смысл. Например, алчность и жадность как будто синонимы. Между тем в книге обнаруживается между ними различие, причём не только нравственное, но историческое. Персидским царям автор приписывает именно алчность: «Персидские цари древности не зря так любили единоличную власть и не понимали греков, радеющих за демократию. Как можно разделять с кем-то желание насытиться всеми богатствами мира!» (с. 28). А у жадности совсем другой социально-исторический аспект: «Так устроена жизнь, что совершенно естественным путём происходит смена времён года и совершенно искусственным – смена собственников. Поэтому и революции происходят столь кроваво, что распределять имущество все горазды, лишь только дай волю. И жадности тогда нет предела». Получается, что шариковское «отнять и поделить» – от жадности, а не от «свободы, равенства, братства», на чём настаивал бы Швондер. Алчность консервативна, жадность революционна. Мысль не бесспорная, но близкая к истине. В прологе к «Божественной комедии» Данте путь поэту преграждает тощая волчица, которая после еды голоднее, чем прежде. Это олицетворение алчности, но и политической реакции, которую должен победить некий Пёс (l'Veltro). Алчность (l'avarizia) карается в четвёртом круге «Ада», но примечательно, что вместе с алчными находятся расточители, как будто алчность и расточительство – две стороны одного и того же порока, ведущего к вечной погибели. Но и в четвёртом круге «Чистилища» на пути к вечному спасению алчные и расточители, избежавшие гибельной крайности в своём грехе. Эта мысль близка автору нашей «Энциклопедии», где не может не намечаться вопрос о природе порока. Обычно в пороке видят некоторый недостаток или ущербность. Для Н. Никулина порок, напротив, избыточность, воинствующая крайность, которая в своих более умеренных степенях граничит с добродетелью или даже совпадает с ней. Алчность может оказаться бережливостью, а гнев, также обречённый на вечную казнь в Дантовом аду, ведёт в рай через искупление в Чистилище. Читая «Энциклопедию» Никулина, вспоминаешь то и дело, что гнев бывает и праведный. Местами раздел о гневе превращается в настоящий панегирик: «Гнев – показатель искренности» (с. 118). «…гнев, если посмотреть шире, является вытолкнутой вовне совестью». «Гнев – вероятно слабость, но слабость тех, кто не желает превращать свою жизнь в сборник дидактических правил» (с. 121). Энциклопедия с редкой злободневностью вскрывает функцию гнева в истории культуры: «Кто-нибудь помнит сейчас маму Шопенгауэра, чьи книги раскупались с большой скоростью? Зато в историю вошёл её сын Артур, который своей философией только и делал, что вызывал гнев и недоумение» (с. 126). Не каждый заметит, что в энциклопедии только что досталось и самому Артуру Шопенгауэру, известному почитателю восточной мудрости: «А как жалко выглядят те, кто, придерживаясь всевозможных восточных учений, стараются вести крайне апатичную жизнь, лишённую всяких эмоций. Гнев для них – это напоминание об этом мире, мире материальной вселенной: дух же, с их точки зрения, парит над всеми мимолётными страстями. Посмотришь на них со стороны и не поймёшь, живы они или мертвы. Нет, конечно, для этого мира они мертвы – они, собственно, этого и добиваются. Но разве этот мир настолько плох, чтобы брезговать его страстями?» Этот пассаж относится не только к гневу, но и к другим порокам, рассматриваемым в «Энциклопедии».

Разумеется, в такой книге, как «Энциклопедия человеческих пороков», главная проблема, что такое добродетель. «Нет ничего любезней добродетели, ничего отвратительней порока», – писал в своём «Карманном оракуле» испанский моралист семнадцатого века Балтасар Грасиан. Книга Н. Никулина доказывает, что это так – и не так, поскольку нет такого порока, который не оборачивался бы добродетелью, именно оборачивался бы, а не просто притворялся. Недаром наряду с Данте и Бодлером важнейший первоисточник его книги – пресловутый Никколо Макиавелли, у которого «кажется, каждый порок выставлен в виде добродетели». Это мы и видим в «Энциклопедии человеческих пороков». Если порок – избыток, то это масло, которое портит кашу добродетели, хотя, вообще говоря, кашу маслом не испортишь, в особенности, когда каша и масло одно и то же и в умеренных дозах алчность – это бережливость, бестактность – искренность, болтливость – откровенность, а цинизм – правдивость. Пороки в своей чрезмерности – это слишком человеческое, как сказал Ницше, ржавеющая, но всё ещё пружина истории. В романе Достоевского «Братья Карамазовы» чёрт говорит Ивану: «Что же бы вышло после моей-то «осанны?» Тотчас бы всё угасло на свете и не стало бы случаться никаких происшествий. И вот единственно по долгу службы и по социальному моему положению я принуждён был задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях. Честь добра кто-то берёт всю себе, а мне оставлены в удел только пакости» (то есть пороки. – В.М.). История – это и есть происшествие или происшествия, как говорит чёрт Карамазов. Непревзойдённым знатоком, теоретиком этих происшествий был всё тот же Макиавелли, появляющийся на первой странице книги: «Есть мнение, что Макиавелли написал своего «Государя», используя как раз иронию – дескать, не мог же республиканец быть столь щедрым на похвалу тиранической власти». Что касается иронии, спорить не приходится, но тут в заблуждение вводит русский перевод слова «Principe». По-русски государь – это всё-таки наследственный монарх, a «Principe» у Макиавелли вернее переводить словом «властитель», ибо, говоря словами Макиавелли, он из тех, кто приобретает государство

«путями преступными, либо благодаря расположению к нему других его сограждан». И в том и в другом случае это властитель республиканский; ирония в том, что рекомендуемые ему добродетели сочетаются или совпадают с преступными путями, то есть пороками. Макиавелли не просто использует иронию, он вооружается иронией, но вооружается для самозащиты.

Эразм Роттердамский – другой великий мастер, можно сказать, гений иронии, вдохновляющий «Энциклопедию пороков». Казалось бы, его «Похвала глупости» должна бы быть гневным разоблачением глупости, а между тем это действительно похвала, хотя и похвала ироническая. По отношению к схоластической учёности, к чистой, абстрактной разумности сама жизнь – глупость, но без этой глупости не будет самой жизни. Заслуживает внимания предположение, что самоубийство, в сущности, совершенно рационалистический акт, а ему противится сама жизнь иррационалистической стихией бессознательного. Рационалистический культ республиканских добродетелей выстроил в революционной Франции гильотину, на которой, правда, погибли те, кто её строил. Террор во все времена основывался на идее добродетели, не совместимой с живой, чувственной, «порочной» жизнью. При этой устрашающей иссушающей угрозе, объявляющей пороками все проявления человеческой жизни, человек просто перестал бы существовать, если бы не смех, образовавший то, что русский мыслитель Михаил Бахтин назвал смеховой культурой. На этой смеховой культуре основывается книга Николая Никулина. Сквозь каждую её страницу проступает бессмертное латинское изречение: Homo sum, et nihil humanum a me alienum puto. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо.

В. Микушевич

Подобно Бальзаку, я имею смелость сказать, что пишу исключительно для людей живых в своих суждениях. Или, проще говоря, для тех, кто любит литературу.

В книге вы не найдете нравоучительных пассажей. Потому что это скучно. «Милей всего писать не с плачем, а со смехом», – писал Рабле, и, скажем прямо, французский классик сделал очень много для того, чтобы высмеять общественные пороки.

Писано это не в дидактических целях, а эстетических – я не старался рассказать о том, какими должны быть люди, а старался найти красоту в том, какими люди являются на самом деле. В этом смысле «Энциклопедия» не столько философский трактат или учебник по психологии, сколько художественное произведение, так как часто обращается к фантазии, вымыслу и юмору. А без последнего трудно достигнуть исследовательской глубины.

Джованни Боккаччо в своем труде «Генеалогии языческих богов» резонно замечает, что некоторые люди считают поэтов «преступными учителями порока». Под «поэтами» разумея всех людей, хоть раз бравшихся за перо. Такое брезгливое отношение пошло еще от философа Платона, который не видел места художникам в «идеальном государстве». Во-первых, они своенравны и не подчиняются всеобщим законам, а во-вторых, в своих произведениях копируют то, о чем не имеют профессионального представления.

И если бы не Аристотель, своевременно сказавший: «Платон мне друг, но истина дороже», быть может, мы так и прожили бы всю свою жизнь с запретом на воображение. Мало того что Аристотель подчеркнул большое значение искусства, так еще и отметил: сильные чувства, такие как смех и страдания, позволяют человеку выйти на новый уровень понимания действительности.

Именно в комедиях, где безраздельно царил смех, высмеивались общественные пороки – без назидательного пафоса, с легкомысленной издевкой.

Теофраст, ученик Аристотеля, в IV веке до нашей эры написал трактат под незамысловатым названием «Характеры», где описал 30 типов человеческой личности: болтун, притворщик, хвастун, трус и т. д. Науки психологии тогда еще не существовало, о внутреннем мире человека догадывались, но смутно. Яркие внешние поступки и квалифицировались как проявления характера человека. И конечно, именно пороки – а что может быть ярче? – определяли тип этого характера.

В XVII веке Жан де Лабрюйер с высоты философии просвещения написал трактат «Характеры, или Нравы нынешнего века», высмеяв дурные наклонности французского общества. Он предложил свою классификацию пороков, отличную от Теофрастовой.

Число пороков растет, и едва ли ученые, философы, теологи и культурологи придут к единому мнению о том, сколько их всего на свете.

Но без них жизнь лишилась бы своей важной составляющей. Да и смеяться было бы не над чем!

С некоторым трепетом в сердце я отдаю на общественный суд труд, над которым корпел денно и нощно, задыхаясь от смеха и впадая в отчаяние, изобретая ловкую риторическую фразу и жалуясь на отсутствие вдохновения, примеряя пороки на себя и с яростью их отвергая.

Мудрость мира сосредоточилась в этой книге. Читая ее, вы приобщаетесь к мыслям древних. О последнем я просто не мог не упомянуть, дабы придать пущей значительности моему труду.

Мне известно, что критикам уготовано обычаем судить и умножать число умозрительных суждений. Вы так и ждете, когда писатель неловко оступится и позволит себе лишнее словцо, которое с эпикурейским наслаждением вы растолкуете в угоду затейливой оценке. Ваше чтение с пристрастием, безусловно, имеет успех средь своих собратьев. Но я пишу для читателя, который значится по другому ведомству. Поэтому без опаски берусь за перо, ибо мысли мои зачаты вне школьных классов злословия.