Пока горит свеча (рассказ)
Шрифт:
Сколько еще жизни оставлял этот дюйм! Три четверти часа! Полчаса! Пятьдесят минут! Двадцать минут! Спокойно, дюйм свечи горит дольше двадцати минут. Дюйм свечи! Подумать только, что душа держится в теле только благодаря дюйму свечи! Это же чудесно! Любой, даже самый великий король, восседающий
Матушка и Лиззи! Не знаю когда, но они вернулись — не в мои мысли, а, как мне показалось, во плоти, прямо в трюм брига.
Точно: вот она, Лиззи, как обычно, весело смеется. Смеется! А почему нет! Разве можно винить ее в том, что она думает, будто я напился и лежу в погребе среди бочонков пива! Но что это — она плачет! Кружится и кружится в огненном тумане, ломает руки, зовет на помощь — все тише и тише, как раньше стихали всплески весел шхуны. Пропала — сгорела в огненном тумане… Туман! Огонь! Нет, ни то, ни другое. Свет исходит от матери: она вяжет, и кончики ее пальцев превратились в горящие точки, а вместо седых волос с головы у нее свисают пучки запального фитиля. Матушка сидит в своем стареньком кресле, а на его спинке лежат костлявые ладони лоцмана, из них струйкой течет порох.
Нет, все не так: нет ни пороха, ни кресел, ни матушки — ничего, кроме лица лоцмана, которое светится, словно солнце в огненном тумане, вертится, движется туда и обратно вдоль запального фитиля, пробегая миллионы миль за минуту, кружится, кружится в этом огненном тумане, делается все меньше и меньше, превращается в крохотную точку, и внезапно эта точка устремляется прямо мне в голову…
А потом — только огонь и туман. Я ничего не вижу, не слышу, ни о чем не думаю, все вдруг пропало: и бриг, и море, и я сам и весь мир…
Я ничего не помню до той самой минуты, когда я очнулся (так мне показалось) в удобной постели, по обеим сторонам изголовья которой сидели двое грубоватых, вроде меня мужчин; в ногах стоял какой-то джентльмен и наблюдал за мной. Было около семи утра.
Мой сон или то, что мне казалось сном, длился больше восьми месяцев. Я находился среди соотечественников на острове Тринидад, люди у изголовья были санитарами, которые дежурили у моей постели круглосуточно, а джентльмен, стоявший в ногах, оказался врачом. Я не знаю и никогда не узнаю, что я делал и говорил в течение этих восьми месяцев.
Прошло еще месяца два, прежде чем врач решил, что может отвечать на вопросы, которые я ему задавал, не опасаясь за мое здоровье.
Оказывается, на восходе солнца с одного заштилевшего американского судна заметили наш бриг, и капитан, увидев, что он стоит на якоре на месте, где никакое судно вроде стоять не должно, снарядил шлюпку и послал помощника, чтобы тот посмотрел в чем дело.
Помощник с матросами взошли на брошенный бриг и увидели через щель в люке свет свечи. Когда они спустились в трюм, пламя не доходило до запального фитиля на какой-то волосок. Если бы помощник не сохранил хладнокровия и первым делом мгновенно не перерезал запальный фитиль ножом, то он и его люди взлетели бы на воздух вместе со мною и бригом: едва он прикоснулся к свече, запал загорелся и превратился в брызжущую искрами ленту огня…
Я до сих пор так ничего и не знаю ни о судьбе испанской шхуны, ни о судьбе лоцмана. Что же до брига, янки забрали его и доставили на Тринидад, где потребовали вознаграждение за спасение судна, которое благополучно и получили. Меня сгрузили на берег в таком же состоянии, в каком я находился, когда меня спасли — совершенно потерявшим рассудок. Но прошу не забывать, что это было давно, и уж поверьте на слово, из больницы меня выпустили вполне здоровым.
Сейчас со мною, слава богу, все в порядке. Я лишь немножко разволновался, рассказывая вам эту историю. Совсем чуть-чуть, друзья мои, самую малость.
Перевод с английского
И. Русецкого из книги
«Short Stories of the Sea»,
Naval Institute Press, 1984.
Рис. H. Розенталя