Пока горит свеча
Шрифт:
— Диссертации пишутся, чтобы пылиться на полках. Нам нужно такое, чтоб журнал рвали из рук. Научный детектив — в этом роде.
Он мягко возразил:
— Детектив невозможен без разгадки, а у меня — всего лишь гипотеза.
— Подайте ее так, чтобы убедить: она-то и есть истина, в последней инстанции! Создайте гипноз гипотезы!
…Вот тут и всплыла строка: «Блестяща и остра, как лезвие имеретинской шашки…»
Может быть, Лидия в своем КБ смотрится так же? Но почему же дома женщины позволяют себе так расслабляться? В последнее время просто невыносимо ее вечное
Надо бы знать закон существования в науке: ты не затмеваешь, тебя затмят. И тут — вовсе не «лишь бы» напечататься, а сверхпопулярный журнал — сто очков вперед друзьям-соперникам по оперативности… Когда есть возможность сказать свое «э» раньше, чем Петр Иванович…
Все это он высказал Лидии и как будто убедил, а потом, уже по ту сторону логики, снова отчаянный взгляд и нелепая просьба: «Останься, отложи на другой день…»
Я отложу, и меня отложат. «Не давайте себя задвинуть», — говорил шеф, и правильно говорил, ориентировался старик, мир праху его…
Это был какой-то подспудный ход мыслей, не мешавший внимать такой же отточенной, как внешность, словно бы порхающей, но жуть какой целенаправленной болтовне… Эта — дело знала туго.
Для него был легко и свободно выстроен каркас статьи — бери, заполняй блоками; вырисовывались и манящие перспективы — почему не цикл статей, а впоследствии — не книга? «В жанре научпопа», — сморщился Витька, но разве это не снобизм?
Слушать было полезно и лестно, а смотреть… Да еще на фоне африканских масок, кубинских циновок…
В кафе, напротив окон, включили музыку — заигранный Макаревич хрипловато вещал:
Я в сотый раз Опять начну сначала, Пока не меркнет свет, Пока горит свеча…Где-то она еще горела, эта свеча, внезапно он ощутил с пугающей четкостью силу, упругость мускулов, готовность легко вскочить, куда-то помчаться, обгоняя бег осенних листьев по асфальту. Может, рано списывать в архив то, что, казалось, ушло с молодостью, — мобильность мысли, тела, всего склада жизни… Почуялись какие-то скрытые возможности… Или — не такие уж скрытые?
Она замолчала, ища взглядом по столу, потянулась за сигаретами, прекрасная возможность показать, что ты не из леса, — и свой «Данхилл» предложить, и зажигалкой щелкнуть, и вообще…
— У вас, мне кажется, наступает обеденный перерыв? Что, если мы — ну, хоть в то кафе? Напротив? Или…
Она посмотрела, прищурясь, словно взвешивая предложение, и сказала решительно:
— Идет! Куда — я объясню после… Но у меня еще один десятиминутный разговор с техредом. Ждите у подъезда, ровно десять минут, я не из опаздывающих женщин… Сверим часы? Сколько на ваших?
Прозвучало по-командирски, он сдвинул рукав пиджака — какое все-таки старье эти узорные стрелки…
…Глаза заслезились. Прищурился. Лидия?
«У тебя еще полчаса в запасе. Подари мне из них десять минут. Если уж не можешь отложить…»
Вспыхнуло раздражение и вдруг угасло, он впервые заметил на лице жены лиловатые тени, завалы под глазами. И что-то незнакомое во взгляде — какая-то боящаяся себя, затаенная радость… или тревога?
— Послушай, а не стоило бы тебе показаться врачу? Что-то ты все хандришь… зябнешь… А?
— Я уже показалась, — без выражения, как-то бесцветно произнесла Лидия.
Сердце стиснул кто-то, точно резиновую грушу, и не отпустил. Он почти закричал:
— И что? Что с тобой? Ты больна?
Она покачала головой, шевельнулись бледные губы, Борис не услышал, угадал:
— У нас с тобой будет ребенок. Вот… А теперь иди — ты куда-то собирался?
— Куда я собирался? Что ты говоришь? Лида, Лика, Ликусенька моя! Тебя же надо на ладонь посадить и носить!
— За Стаськой придется сходить тебе. Совещание в отделе главного конструктора!
Голос в трубке звучал с каким-то железным призвуком, впрочем, и без телефона была та же непререкаемость: я сказала!
И не поспоришь, и не объяснишь, какая куча дел сбежалась именно на этот вечер! На лысых колесах далеко не уедешь, Афанасий тянул неделю, обещая и откладывая, теперь уже крайность, значит, сдерет, как с белки шкурку! С машиной будет легче, и все же… Гранки прочел, успел, но надо же их вернуть в журнал, там график, от Киры не уйдешь без кофе, без разговора, она же ему открыла эту кормушку, она может и закрыть! Детсад, ну, это быстро, Стаську — к Елене, должен быть и от подруги жены какой-нибудь прок, кроме перемывания косточек своим непрекрасным половинам… Интересно, успеет ли он к семи? Маркин сказал: «Междусобойчик персон на двадцать, будет Новак, и тебе надо быть». Ежу понятно, что надо, кое-какие сведения профильтровались! Новак… Бывало, проходил на расстоянии своего вздернутого носа — не замечал, не здоровался. Время бежит, времена меняются. Хуже всего, что вся эта мешанина дел, забот, обязательств пришлась на родительский день.
Да, так было задумано, когда разменивались, — один вечер в неделю — целиком матери, ей и только ей. И соблюдалось поначалу — бросая все, мчался в эту тихую комнатку, где и пахло особенно, корицей, что ли? Безделушки, памятные с детства, особое печенье, особо нарезанный салат, только к нему устремленные глаза. Мама…
Иногда приходилось пропускать, переносить — работа, семья. Мама понимает — ни упрека, ни жалобы. Но — сколько же можно!
В этом месяце, ну да, ни разу! И сегодня — опять! Зарез, безвыходняк, безнадега…
Знакомое чувство тесноты жизни охватило его. Прежде думалось — из-за тесноты в квартире, из-за того, что сталкиваются две хозяйки, разные поколения, вкусы, принципы. Маркин устроил удачный размен, разумеется, «по договоренности» — весьма солидной. И все равно жить было тесно, душно, ни просвета — в покой, самоуглубленность, сердечную тишину…
Может, удастся заехать к матери хоть на четверть часа? Глянул на часы, чертыхнулся: это же мои, неторопливые! Самое удачное приобретение моей жизни!