Пока тебя не было
Шрифт:
Ифа во всей красе, тут же подумала Моника: поменять работу, но не уведомить. Потом она почувствовала укол раздражения, заметив, что ее мозг снова обратился к младшей сестре. Что сегодня за день, почему от Ифы не отвяжешься, почему она так завладела ее мыслями – как взрослая, как ребенок, как младенец? Разница в возрасте между ними обеспечивала Монике ясное представление об Ифе во все периоды ее жизни. Ифа, вспомнила Моника, глядя на облупившуюся краску, голосила годами. Почти без передышки. Они в конце концов к этому привыкли, привыкли жить в фоновом шуме ее бешенства. Она верещала, сидя в детском стульчике, в прогулочной коляске, в машине, в автобусе, в кроватке, в переносной люльке. Если Моника надевала на нее помочи [6] ,
6
Ремни, тесьма для поддерживания ребенка, обучаемого ходьбе.
Казалось, сон Ифе не нужен. Она просыпалась по пять раз за ночь, уже подросшая, раздирая тьму внезапными воплями. Их мать с серым лицом врывалась в комнату, пытаясь снова ее убаюкать. Моника, чья кровать стояла рядом с Ифой, пыталась добраться до нее первой, пыталась утихомирить Ифу, чтобы мать не услышала, чтобы могла поспать, чтобы снова стала такой, какой была раньше, до всего этого: радостной, влюбленной в жизнь, вечно сновавшей по чужим домам или надевавшей шляпку, чтобы проведать священника, а не похожей на призрак, иссохшей женщиной, бродившей по дому. Но Ифа не успокаивалась. С ней всегда что-то да случалось. Ей снились кошмары про тварей, живущих под кроватью или стучащих в окно, про черную тень за дверью ванной. Если Моника вела ее через площадку и показывала, что эта черная тень – всего лишь банный халат отца, Ифа на мгновение прекращала крутить волосы, смотрела на халат и говорила:
– Но раньше это был не он. До того.
Отец говорил, что Ифа сложная; мать говорила, что это ее крест, наказание за то, что хотела еще одного; Брайди говорила, что девчонку надо пороть, пока задница не отвалится; врач сказал: «Так она у вас из этих», – и выписал Гретте рецепт на транквилизаторы, первый из многих.
С тех пор мать много спала, а иногда, даже когда бодрствовала, казалось, что где-то в глубине головы она все равно спит. Моника часто рано приходила из школы, отпрашивалась, сославшись на головную боль или расстройство желудка, но на самом деле она просто знала, что если успеет домой до того, как Ифа проснется от дневного сна, то сможет вынуть ее из кроватки и отвести вниз или во двор и она не разбудит мать воплями и криками. Иногда Гретта спала до вечера. Моника сажала Ифу в манеж, давала ей сковородку и деревянную ложку, а сама готовила чай. Мать выходила с мятым и каким-то размытым лицом, клала руку Монике на макушку и говорила, что та – ангел, ангел, которого послало небо. И Моника стояла, ощущая вес материнской руки, и то, что омывало ее изнутри, было не столько радостью от слов матери, сколько облегчением от того, что она дотащила всех до завершения еще одного дня.
Ифа пошла, когда ей не было и года: сваливала все с кухонных полок, высыпала золу из камина, стаскивала чашки со столов. В полтора года она заговорила распространенными предложениями: «Не хочу ту красную миску, почему-то хочу вон ту зеленую». Ко второму дню рождения она считала до пятидесяти, знала алфавит, читала стишок про мышку. Монике казалось, что родители вздохнули с облегчением. Вот почему Ифа была такой: она одаренная, она особенная, она у нас гений. «Конечно, – могла теперь сказать в магазине мать, когда Ифа ложилась в дверях, лягала дверь и верещала, – она просто чудовищно умная».
Но потом, ко всеобщему удивлению, дела у Ифы пошли не очень, когда дошло до школы. Она каждый день возвращалась домой со злым, напряженным лицом, вымазанным чернилами. Если Гретта спрашивала, с кем она играла на переменах, Ифа зыркала и ничего не отвечала. Она съезжала со стула и скрывалась под столом. Моника как-то проходила мимо младшей школы по дороге на игру и, оглядев группки и компании детишек, заметила знакомую фигурку в спущенных гольфах, с растрепавшимися косичками, стоявшую в одиночестве под платаном и занятую оживленным разговором с самой собой.
Ифа едва ли не за ночь превратилась из «трудного ребенка» и «гения» во «внушающую тревогу». То, что она писала, разворачивалось от кончика карандаша нечитаемыми паучьими каракулями. Она пользовалась обеими руками, без разбора; казалось, она не осознавала, что нужно предпочесть одну. Писала «с» не в ту сторону, а «т» вверх ногами. Промежутки между словами она пропускала, или они возникали без всякой системы, посреди слов.
– Смотри, Ифа, – говорила мать, – вот это «а», красивое, высокое «а». Видишь? «А» значит «апельсин», «аминь», и в твоем имени она есть, «Иф-А».
Ифа колотила пятками по ножкам стула, щурилась на букву, потом клала голову на руку и закрывала глаза.
– Видишь? – настаивала Гретта.
– Ммм, – отзывалась Ифа себе в рукав.
– Можешь написать для меня такую?
– Нет.
– Почему?
– Потому что она похожа на дом сбоку, на дом, который разрезали пополам, и крыша вся разрезана, и открыта, и все люди выпали, и…
– Давай перейдем к «б», – Гретта проявляла твердость; учительница сказала, что Ифу нужно приструнить, что нельзя потакать в ее выходках. – Смотри, «б» значит…
– «Балка», – сказала Ифа. – И «бодрый», и «бугристый», и «буфера», и «булки». У миссис Сондерс такие здоровенные булки…
– Ифа, нельзя говорить такие слова…
– …ты таких в жизни не видела. Такие огромные, что не влезают на учительский стул. Ей приходится садиться как-то…
– Ифа…
– …боком, чтобы втиснуться.
Майкл Фрэнсис, сидевший за тем же столом напротив над домашним заданием по геометрии, зафыркал.
– А знаешь, она права, – сказал он. – Так и есть.
Гретта вскочила, сбросив букварь на пол.
– Не понимаю, с чего я вообще упираюсь, – закричала она. – Я тружусь, чтобы ты лучше справлялась, а тебе наплевать. Ты не стараешься. Надо стараться, Ифа. Все это могут – все, кто угодно! Нужно просто приложить усилия. Я бы убила за образование, которое тебе дают, а ты все просто выбрасываешь на ветер.
Миссис Сондерс сказала, что навыки чтения у Ифы очень слабые, что она даже цифры толком писать не умеет, тем более складывать их, и что, короче говоря, она рекомендует оставить Ифу на второй год. Миссис Сондерс в разговоре называла Ифу Евой и, когда Гретта ее поправила, ответила, не думает ли Гретта, что «для всех» будет лучше использовать то, что она назвала «правильным написанием» имени? Просто дать Еве возможность научиться его писать? Моника, стоявшая рядом с Греттой в классе, почувствовала, как Гретта втянула воздух, выпрямилась во весь рост и уперлась костяшками в учительский стол – и Моника закрыла глаза.
Как бы то ни было, Ифа-Ева осталась на второй год, потом еще раз. В семь она все еще ходила в первый класс младшей школы, сидела, упираясь коленками в крышку крошечного столика в заднем ряду, писала буквы не в ту сторону и вверх ногами, а слова по диагонали или задом наперед, нечитаемые цифры у нее текли справа налево, словно отраженные в зеркале.
В это время Моника начала встречаться с Джо или проводила вечера за учебниками по сестринскому делу, так что она слегка отвлеклась от «проблемы Ифы», как это называли в семье. Именно из-за наличия в ее жизни Джо она получила – впервые – особое освобождение от присмотра за Ифой, от ответственности за нее.