Пока тебя не было
Шрифт:
Моника колупала зеленую краску на плинтусе. Затолкала пальцы так глубоко между валиками катка, что стало очень больно. И слушала, застыв на месте, превратившись в слух. Она узнала, что мать теряла детей, много детей. Моника представила, как мать неосторожно роняет младенцев из корзины для покупок или из кармана пальто, как случайные монетки или выпавшие шпильки. В кухне бормотали что-то про младенца, который где-то был похоронен некрещеным, но Моника не расслышала, был это младенец матери или чей-то еще.
На обратном пути она очень крепко держала мать за руку. Тщательно осмотрела ее знакомый силуэт от хороших, выходных и парадных ботинок до самой шляпки на голове. Ждет.
Завернувшись в полотенце, Моника осторожно прокралась
Моника перебрала плечики с одеждой в гардеробе (трехдверный, ореховая фанеровка, поздняя Викторианская эпоха, приобретен на распродаже наследства в Глостере). Одеваться в такую погоду было особенно сложно. Что надеть, чтобы было прилично, но не жарко? Моника выбирала между отрезным платьем с юбкой гофре, топом из оранжевой индийской жатки с открытой спиной и полосатым комбинезоном с молнией посередине, но потом остановилась на батистовом платье с оборками. Одном из любимых платьев Питера. Он говорил, что Моника в нем похожа на молочницу. Это, судя по всему, было хорошо. Они вместе покупали эту одежду в бутике в Оксфорде; ходить за покупками с мужчиной Моника не привыкла. Она всегда отправлялась туда в компании матери или сестры; одна она по магазинам бродить не любила, ей трудно было принять решение, она никогда не могла понять, идет ей что-то или нет. Она брала с собой Гретту или, позже, Ифу, которая, хотя и одевалась как бродяжка, удивительно хорошо разбиралась в том, что на ком хорошо смотрится. Монике было непривычно выходить из-за занавески и показываться мужчине, который ждал в кресле, чтобы получить его одобрение еще до того, как сама поймешь, нравится тебе вещь или нет. Джо ненавидел магазины, никогда не согласился бы с ней пойти, даже если бы она попросила.
Моника просунула крошечные перламутровые пуговицы сквозь оборки в петли. Их так много, и они такие маленькие. Она об этом забыла. Посмотрела на себя в зеркало туалетного столика (ар-деко, дуб с инкрустацией из розового дерева) и вдела сережки (марказит и рубин, цветочный дизайн, 1930-е). Она не хотела детей. Она это знала. Она так и сказала Джо. С самого начала. Но он, похоже, ей не поверил, думал, что она согласится, передумает. Она и Питеру так сказала, и он ответил, хорошо, мне не больно-то хотелось проходить все заново. Питер был с уже готовой семьей, с детьми в запасе, девочками, которые, как надеялась Моника, могли бы встроиться в их жизнь почти как родные. Все казалось идеальным, когда она об этом думала: ребятишки, а рожать их и не нужно.
Она никогда не хотела детей, само получилось. Тогда получилось и сейчас.
Она провела щеткой (эмалевая обратная сторона, серебряная ручка, инициал «Х», еще одна распродажа наследства) по волосам, потом еще и еще. Сотня расчесываний в день, так всегда велела мать. Волосы от этого здоровее.
«Беречь» – вот какое слово она употребляла. Моника себя берегла. Она научилась вымарывать то, чего не хотела видеть; она в совершенстве овладела этим навыком – слегка сощурить глаза, чтобы ресницы размыли поле зрения, опушили его по краям, – умением отвести зрачки, если попадется что-то нежелательное. Ее тревожили, как она недавно поняла, дети трех-четырех лет.
Моника хотела не младенца. А ребенка. Ей были не нужны эти существа в коконах одеял, ужасающие в своей хрупкости, настойчивые в требованиях, такие новые, что от них все еще пахло телесными жидкостями, молоком и кровью, кровавым месивом, напряжением и насилием родов. Нет. Она не смогла бы это совершить, не смогла бы пройти через то, что пережила ее мать с Ифой.
Монике нравилась младшая Майкла Фрэнсиса, Вита. Не мальчик, слишком похожий на свою мать, с этим луноподобным лбом. Вита была настоящая Риордан, Гретта всегда говорила, что она – вылитая Ифа в том же возрасте. «Но, бог избавил, без ее странностей», – как-то добавила Моника, а мать рассмеялась и сказала: «И то». В последний раз, когда Моника ее видела, Вита взяла ее за руку и показала кукольный домик. Крошечные комнатки, тщательно обставленные, книги с настоящими страницами, выстроенные на полках, кухарка, готовящая нарисованный бекон на кухне, собака, свернувшаяся на миниатюрном коврике у камина перед потрескивающим полиэтиленовым огнем. Моника тогда подумала, прижавшись глазом к окну с занавесками в цветочек, что хотела бы такую девочку с кукольным домиком, девочку с заколками, в красных туфельках с перемычкой, как Вита. Моника увидела в витрине магазина прелестный миниатюрный буфет, зашла, купила его, отправила Вите и получила нарисованную карандашами открытку. Клэр в этих вопросах была понимающей, Моника оценила письмо с благодарностями. Да и кто бы не оценил?
Ни к чему было задумываться обо всем этом. Детей не будет. Это ее решение, и оно правильное, окончательное. Моника в этом уверена. Серьги на месте, прическа доделана, помада на губах, но не слишком жирно, ведь Питеру не нравился ее вкус – Моника встала из-за туалетного столика, готовая встретить вечер.
Когда вернулся Питер – в грязном комбинезоне, до небес разя растворителем, – она уже накрыла стол белой льняной скатертью, зажгла свечи, насыпала на серебряный поднос чищеного миндаля, как он любил.
– Милый, – промурлыкала она, когда он вошел в кухонную дверь, и едва не поцеловала его, но вовремя вспомнила про платье, – чем занимался?
– Мне пришла в голову отличная мысль. – Питер забросил в рот горсть миндаля. – Помнишь, сосновый столик, который я добыл на прошлой неделе? Так вот, ночью я внезапно подумал…
Питер продолжал говорить. Моника смотрела, как шевелятся его губы, разглядывала масляные пятна на комбинезоне, гадала, просочились ли они на одежду под ним, спрашивала себя, скоро ли можно будет попросить его снять комбинезон, чтобы проверить, заметила черную кайму под ногтями, перебирающими орехи. Он все еще рассказывал, как они с помощником обработали стол металлическими цепями, чтобы придать «потертость и патинированность», по которой народ в последнее время начал сходить с ума. Моника думала, что скоро придется сказать про кота, иначе все будет выглядеть странно. Надо ему рассказать. Надо выговориться.
– Питер, – перебила она его.
– …не знаю, почему мне это раньше не пришло в голову. Купить новье или недавнюю работу, а потом просто немножко ее обработать. Никто не заметит разницы. Гениально же.
Он обхватил ее за талию, его комбинезон прижался к крохотным перламутровым пуговкам, похожим на ряды замерзших слез.
– Муж у тебя гений.
– Милый…
В прихожей снова зазвонил телефон. Питер отпустил ее, словно хотел пойти и ответить.
– Оставь, – сказала она и внезапно, необъяснимо расплакалась, слезы явились ниоткуда, полились по щекам, закапали на высокий воротник платья.
– Питер, – всхлипнула она. – Питер, послушай…
Он тут же оказался рядом, обхватив ладонями ее щеки.
– Что такое? Что случилось?
Телефон продолжал звонить. Да кто так ее достает? Почему не оставить ее в покое, почему она сегодня никак не перестанет плакать?
– Что случилось? – повторил Питер.
Моника поняла, что собирается сказать: Ифа пришла, Ифа видела. Слова уже сложились у нее во рту: ему было бы почти три.
Но ей удалось этого не произнести. Удалось удержать их, проглотить, удалось превратить их в:
– Кот умер.
Она выговорила это вместо того, что хотела; смогла сказать это мужу, отцу детей, которые любили этого кота.
Телефон снова зазвонил, когда они ужинали: Моника приготовила довольно удачную запеканку. Нашла новый рецепт в журнале, там велели добавить курагу. Ей обычно не нравилось сладкое в пряных блюдах, но тут получилось очень даже неплохо.
Питер подошел к телефону. Она плеснула себе еще немножко вина, красная жидкость гортанно булькнула, выливаясь из бутылки. Оторвала хлебную корочку и откусила мякиш. Она чувствовала себя вымотанной, дрожащей, как бывает после приступа рыданий. Как лондонская улица после уборщиков: темная, мокрая, очистившаяся.