Покаянные сны Михаила Афанасьевича

Колганов Владимир Алексеевич

И потом, как же они станут договариваться, если победят? Ведь ясно же — ни свободы, ни справедливости на всех не хватит. В любые времена этот товар распределялся как привилегия: либо в соответствии с обозначенным сословием, либо по блату, либо по талонам. Теперь вот справку о благонадежности потребуют. А что будет, если вдруг решат, что я для них чужой? Тогда придется побираться, жить на пособие, ютиться по углам и, просыпаясь утром, сожалеть о том, чего со мной так и не случилось.

Но эти вот надеются — им-то уж точно повезет! Но самое ужасное, что ничего не слышат, не хотят понять, словно бы находятся под воздействием наркотика. Мне ли не знать, как это происходит…

Смотрю

на них — вроде бы нормальные люди. Разве что все как один увлечены борьбой за власть. Но это было всегда. Всегда есть недовольные — их хлебом не корми, дай только свергнуть очередного самодержца и тирана. Нет чтобы поискать причину собственных несчастий в самом себе — но разве им придет такое в голову? Да, склонны к самообману, легкомысленны, скорее всего, в политике скверно разбираются. Да уж не лучше меня! Ну что ж… Зато наизобретали всяких приспособлений для удобства жизни — от автомобиля до телефона и биде. В общем, самые обыкновенные люди, напоминают прежних. Только погоня за миражами их испортила…

Вот так! Накрапывает дождь. Стал в чемодане рыться в поисках зонта… Так нет его! Неужто стырили при обыске?

Весь вымокший до нитки, я двинул в сторону Садового кольца. Пока добрался до Смоленской, почувствовал в желудке такую пустоту, как будто целую вечность голодал. И еще дал себе клятвенное обещание впредь подальше держаться от политиков.

Все, что случилось потом, до сих пор вызывает у меня недоумение и даже страх — о господи, да неужели снова? Я помню, помню о моей Кире, но боли и отчаяния уже нет. Есть только сожаление. А потому не должно быть вроде бы ни галлюцинаций, ни кошмарных снов, но вот ведь… И как такое объяснить? Как самому себе признаться в том, что происходят со мной вещи странные, словно бы созданные вовсе не моим, а явно посторонним, чуждым мне воображением.

А началось с того, что мне подсунули осетрину далеко не первой свежести. Кто-то говорил, что в столице с продуктами жуткий дефицит, а тут, говорят, решили напоследок подкормить мидовских чиновников. Было это в гастрономе на Смоленской, отчего чуть позже возникло желание этот самый гастроном спалить. А что еще можно предпринять, когда тебе в душу наплюют самым непотребным образом? Сначала вежливо улыбнутся, подобострастно эдак вот раскланяются и тут же самую натуральную тухлятину подсунут. Да лучше бы уж сразу обхамили! Я вспоминаю, как внимательно продавец смотрел в мои глаза — видимо, оценивал возможную реакцию клиента. То есть сейчас начнет скандалить или же потом? Только ведь невозможно, стоя у прилавка, распробовать ну буквально все. Да в этой толкотне и вовсе в глотку не полезет…

Как ни прискорбно это признавать, но в поджигатели я не гожусь. Самое большее, на что способен, — это написать на эту тему фельетон. Или рассказ. Или роман… А что, это ли не побудительный мотив? Давно известно, что пустой желудок способен вызвать прямо-таки адских масштабов вдохновение!

Положим, с вдохновением у меня не было и нет проблем. Если пропало вдохновение, найдется злость — в конце концов, это настоящему писателю без разницы. Однако прежде, чем браться за перо, следовало немного подкрепиться. О месте для ночлега я позаботился чуть раньше — какая-то тетка на вокзале сунула мне в руку карточку с адресом квартиры на Большой Садовой. Еле дошел до Патриаршего пруда и тут только понял, что ноги протяну, так и не добравшись до квартиры, если срочно чего-нибудь не съем. Рукописи, возможно, не горят, но зато уж точно отнимают силы. Особенно когда идешь пешком, к тому же еще пребываешь в мерзком настроении. Тут и потерянный зонт, и бородатый демагог в солдатских сапогах…

Но

вот уже уселся на скамейку под сенью многолетних лип. Здесь не было дождя. Да в общем-то дождь почти утих, и я надеялся без помех перекусить чем бог послал — я ведь тогда еще не знал, что в гастрономе мне подсунули. Итак, расстелил газетку, достал из чемодана только что купленный батон, отломил горбушку и только собрался положить на нее ломоть моей любимой осетрины, как вдруг услышал громкое покашливание. Звук исходил от некоего гражданина — он двигался к моей скамейке вдоль пруда, по липовой аллее. Да, собственно, был уже в нескольких шагах. Что самое странное, уставился он прямо на меня.

Одет неизвестный был в стелившуюся по земле длиннополую шинель, так что невозможно было определить, в сапогах явился или же в домашних тапочках. Одной рукой отмахивал, как и положено строевому офицеру, другая же покоилась в кармане. Что он в это время там проделывал — то ли изображал фигу из трех пальцев, то ли держал на боевом взводе армейский пистолет… Да кто ж его разберет!

Не знаю отчего, но аппетит пропал. Пока неизвестный шел, я, начисто забыв про еду, смотрел на него и все силился понять, отчего лицо это мне кажется знакомым. То ли в толпе на вокзале промелькнуло, то ли на баррикаде у Москвы-реки стоял… Впрочем, в шинелях на баррикады никого не допускали.

Нет, посмотрите на него! Какова осанка, как гордо поднята голова, как презрительно сложены тонкие, холеные, словно бы из мрамора выточенные губы. Ну прямо князь!..

Князь?! И тут я вспомнил… Тогда, во время последнего свидания с княгиней, семейная фотография висела на стене. Да, да, как раз над тем диваном, где мы обнимались. Я только потом эту фотографию заметил — грустная Кира и ее муж в форме добровольца. Князь собирался на войну.

Первым желанием было бросить батон с копченой осетриной и бежать куда глаза глядят, подальше от этого пруда. Сразу скажу, вида утопленников я не переношу ни при каких условиях. Если придется умирать, не хочется вот так, с камнем, привязанным к ногам, или с пушечным ядром на шее. Я же не знал тогда, что пруд довольно мелкий, в нем и полутора метров нет.

Пока я размышлял о перспективах утопления, князь уселся на скамейку, откинул полы шинели, закинул ногу за ногу. Нет, вправду оказался в сапогах, домашние тапки только померещились. Вцепившись дрожащими руками в чемодан, я ждал. Только чего ж хорошего ждать можно от сиятельных?

— Так это вы? — Князь даже не представился.

— Мне кажется, вас не совсем верно информировали, — парировал я, изобразив подобие улыбки.

— Имейте мужество признаться, если уж нашкодили.

— Что за слова!

— Слова — это в основном по вашей части, — прошипел князь. — Зачем задурили Кире голову?

— Я не дурил. Я с чистою душой!

— Ха! Так я и поверил. — Он злобно рассмеялся.

Ну что тут возразишь, если тебе не верят?

— Послушайте, князь! Мы с вами взрослые люди. Можно ведь договориться как-нибудь…

— Это о чем же хотите договариваться? Испортили нам жизнь… Да при таком раскладе даже кусок в горло не полезет. — Тут он скосил глаза на мою еду.

Ну отчего так не везет? Только подумаешь, что избавился от страшных воспоминаний навсегда, а они оказываются тут как тут — прислали своего гонца. Вот он сидит рядом на скамейке, сопит, поглядывая на меня, наверняка какую-нибудь пакость приготовил. И что же остается мне? Что там советовал профессор… надо переложить свои заботы, страхи на другого. Всего-то навсего! Интересно, как бы он сам в этих обстоятельствах перекладывал?.. Этот вон снова пялится на осетрину. Надо же и совесть, наконец, иметь!