Поклонник Везувия
Шрифт:
5
Еще один шторм.
Неповоротливое грузовое судно «Колосс», в октябре покинувшее Неаполь с двумя тысячами редких античных ваз в трюме, пробороздило воды Средиземного моря, хладнокровно избегая кораблей воюющих держав, вышло через Гибралтарский пролив в океан, обогнуло Иберийский полуостров, прошло вдоль французского побережья и, прижимаясь к западной оконечности Европы, взяло прямой курс на Англию. В самом конце двухмесячного путешествия, недалеко от островов Силли, попав в безжалостный хаос шторма, «Колосс» дрогнул, накренился, черпнул воды, дал течь и через какое-то время затонул. Этого времени хватило на то, чтобы спасти команду, и даже на то, чтобы перетащить в спасательную шлюпку ящик, в котором, как полагали матросы, хранились сокровища, – но не сокровища Кавалера. Над истинным сокровищем, над второй, лучшей, любовно собранной Кавалером коллекцией ваз,
Вода. Огонь. Земля. Воздух. Четыре разновидности бедствий. Имущество, погибшее в огне, исчезает. Оно превращается в… воздух. Имущество, погибшее во враждебной огню стихии, воде, не исчезает, но может попортиться (или, если это, скажем, бумага, то набухнуть и сгнить). Оно продолжает существовать, пусть даже в нетронутом виде – но оно затоплено, секвестровано, недосягаемо. Оно где-то там, незаметно разрушается, в нем поселяются морские существа, течения бесцельно перемещают его с места на место, оно то поднимается над придонным илом, то вновь увязает в нем, – участь менее счастливая, чем если бы оно лежало под землей; морское дно дальше, глубже, недоступнее. То, что погребено под землей, не так трудно извлечь на свет божий, возможно даже, что именно под землей оно лучше сохраняется. Вспомните города, похороненные Везувием. Но под водой…
Кавалер, одолевший свойшторм, пока не знал, что его вазы лежали на дне морском уже тогда, когда до побега из Неаполя оставалось несколько недель. «Вангард» сумел добраться до Палермо. И облегчение от того, что, как их ни трепало штормом, он все-таки выдержал унизительный морской переход, заглушило в Кавалере тоску, вызванную поспешностью отъезда, из-за которой он, помимо картин, смог взять с собой лишь малое количество избранных, самых любимых вещей. Он старался не вспоминать обо всем том, что осталось в его роскошных особняках без присмотра, доступное лапам грабителей. Он думал о лошадях, о семи красивых каретах, о Катеринином спинете, клавесине и рояле.
Но никто ведь не сказал, что ему никогда больше не увидеть покинутого добра. Никогда не принимать гостей на вилле около Везувия. Никогда не выезжать на рассвете верхом из дома в Казерте навстречу крикам загонщиков и лаю гончих. Никогда не смотреть со скалы в Посиллипо на купающуюся в озере красавицу. Никогда не стоять у окна обсерватории, наслаждаясь грандиозным видом на залив и милую его сердцу гору. Никогда. Никогда. Но, может быть?… Нет. Никогда. Как любой теоретик, Кавалер не был готов к столкновению с реальностью.
Итак, совсем недолго, временно, им придется жить в Палермо: на юге юга.
В каждой культуре есть свои южане – люди, которые стремятся поменьше работать и побольше танцевать, пить, петь, драться, убивать неверных супругов; люди, у которых чрезмерно оживленная жестикуляция, блестящие глаза, яркие одежды, причудливо украшенные средства передвижения, удивительное чувство ритма и – обаяние, обаяние, обаяние. Они не амбициозны, нет, они ленивы, невежественны, суеверны, открыты, ничего не делают вовремя, они заметно беднее (что же тут удивительного, говорят северяне); эти люди, которые, вопреки нищете и убогости, живут столь завидной жизнью – завидной для замученных работой, сдержанных и не обремененных столь коррумпированным правительством северян. Мы выше их, говорят северяне, определенно выше. Мы не увиливаем от работы, как они, не лжем по любому поводу, много трудимся, пунктуальны, нашим бухгалтерским отчетам можно верить. Но им веселее живется. Свой юг есть во всех странах, в том числе южных: за экватором он лежит к северу. У Ханоя есть Сайгон, у Сан-Паулу – Рио, у Дели – Калькутта, у Рима – Неаполь, а у Неаполя (для тех, кто находится наверху полуострова, свисающего с брюха Европы, это практически Африка) есть Палермо – раскинувшаяся полумесяцем, жаркая, дикая, лживая, живописная вторая столица королевства обеих Сицилии.
Они приехали сразу после Рождества. На пальмы Палермо, словно специально для того, чтобы разрушить стереотип, падал снег. Половину января они прожили в нескольких огромных неуютных комнатах на вилле, где почти не было мебели и полностью отсутствовали камины; южный город никогда не бывает готов к морозам. Герой не отходил от письменного стола, строчил гневные депеши. Закутанный в одеяла Кавалер дрожал от холода, грустил и страдал тяжелейшей диареей. И только его жена, которая не выносила безделья, часто уходила из дома, главным образом для того, чтобы побыть с королевой, надзиравшей за обустройством своего большого семейства в королевском дворце. По вечерам она рассказывала мужу и Герою о неряшливости местных слуг, о вполне понятной подавленности королевы и о ренегатстве короля, который без устали посещал маскарады,
Погода погодой, а Кавалер, его жена и их друг знали, что заехали далеко на юг,а следовательно, находятся теперь среди совсем уже ненадежных людей, среди мошенников и лгунов, чудовищно странных, чудовищно примитивных. Из этого естественным образом вытекала мысль о том, насколько важно сохранить привычный образ жизни. Они, люди, осознающие свою принадлежность к другой, более высокой культуре, предостерегали себя: нельзя распускаться, нельзя опуститься до уровня… джунглей, улицы, леса, болота, гор, пустыни (нужное подчеркнуть). Иначе и мы начнем танцевать на столе, размахивая опахалами, засыпать над книгой, заниматься любовью, когда вздумается, у нас разовьется чувство ритма, а тогда – сами понимаете… Пиши пропало.
Потеплело к середине месяца, как раз когда Кавалер неохотно согласился расстаться с непомерной суммой, которую запрашивали за аренду дворца у Мола. Дворец принадлежал благородному сицилийскому семейству, славившемуся – даже по местным меркам – своей эксцентричностью. Вообразите себе князя, на чьем гербе красуется сатир, держащий зеркало перед женщиной с лошадиной головой! Но дворец, стены которого были затянуты цветным шелком и увешаны портретами суровых предков, мог похвастаться чудесным расположением и превосходной меблировкой и как временное пристанище вполне подходил для британского посольства. К несчастью, сделать дворец своим домом, то есть музеем своих увлечений, Кавалер никак не мог: стены здания пропитывала чужая, тяжелая, мрачная история. Прошло уже несколько недель с тех пор, как они въехали, а большая часть вывезенных из Неаполя вещей оставалась нераспакованной.
Здесь, во внезапном и неприятно дорогостоящем изгнании, они, как никогда прежде, едины: большая женщина и маленький мужчина, переполняемые чувствами друг к другу, и страстно любящий обоих, оживающий в их обществе высокий худой старик. И, хотя временами Кавалер радуется, когда жена и друг куда-нибудь уходят – их оживленность утомляет его, – но если их нет дольше трех-четырех часов, он начинает скучать. При этом он определенно желал бы, чтобы за столом не собиралось всякий раз столько гостей. Каждый вечер изрядное число тех, кто прежде составлял английскую колонию Неаполя, а теперь делил судьбу изгнанников, тем или иным путем попадало в дом Кавалера. Непредвиденно обильные ужины на двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят персон заканчивались, лишь когда жена Кавалера поднималась из-за стола, или падала, или становилась на колени – ей не нужны были просьбы, чтобы перейти к Позициям, – или шла к роялю, чтобы сыграть и спеть; она уже выучила несколько красивых, печальных сицилийских песен. Кавалеру эти вечера казались невыносимо долгими. Однако он не чувствовал себя вправе отказывать в гостеприимстве соотечественникам: ни у кого из них не было такого хорошего жилища. Во всему Палермо имелась только одна (ныне переполненная) гостиница, которая отвечала требованиям англичан, да и там комнаты от наплыва гостей-пленников подорожали вдвое или втрое. Соотечественники испытывали такие неудобства, что у Кавалера непроизвольно возникало желание обеспечить им привычный комфорт, дать возможность ненадолго покинуть временные дома. Пусть они, приехав в наемном экипаже, за проезд в котором с них запросили непомерно много, войдут в ярко освещенную резиденцию британского посланника и подумают: вот как живем мы.Вот на что мыимеем право. На эту роскошь, на это сумасбродство, на эту утонченность, на этот богатый стол, на эту обязанность приятно проводить время.
После ужина и представления, устраиваемого женой Кавалера, гости обычно плавно перемещались за карточные столы. Играли допоздна, обмениваясь последними сплетнями и снисходительными замечаниями о развращенности здешних нравов. Изгнанники пересказывали друг другу старые истории и делали вид, что не придают большого значения неудобствам теперешнего положения. Они старались создать друг у друга впечатление, что ничто не может повлиять на их способность получать удовольствие от жизни – как и на самые удовольствия. Жалобы, горестные жалобы, приберегались для писем, особенно писем в Англию, к друзьям и родственникам. Но ведь затем и письма: в них следует рассказывать о чем-то новом, и рассказывать выразительно. Общество же – для того, чтобы лениво изрекать старое – предсказуемое, прописное – такое, что не может смутить слушателя. (Одни дикари лепят наобум все, что думают.) А в письмах вы говорите: надо признаться, буду откровенен, должен сказать. Письма идут долго, и это питает надежды адресата на то, что за прошедшее время дела отправителя успели поправиться.