Поколение А

Коупленд Дуглас

Мне вдруг подумалось, что надо быстрее смываться отсюда, пока жадность не обуяла Митча уже окончательно. Я рванула к себе домой, как ужаленная. (Да, это такой каламбур. Я знаю, что это считается дурным тоном, но мне всегда нравились каламбуры. Может быть, это как-то связано с моим синдромом Туретта?) Я влетела в кухню, закрыла дверь, заперлась на замок. Смахнула с кухонного стола крошки и рассыпавшуюся корицу и положила пчелу на лист белой бумаги.

Мы все хотели, чтобы пчелы вернулись. Но если честно, никто не верил, что мы достойны того, чтобы они к нам вернулись. И вот теперь я убила пчелу! Кровь стучала у меня в висках. Я себя чувствовала виноватой. Эта пчела ничего мне не сделала, просто ужалила. И я не хотела ее убивать, это вышло случайно. Но пчелу уже не оживишь. Я знала, что надо звонить в полицию.

Или, может быть, в службу спасения. В общем, надо сообщить властям.

Я начала было молиться, но потом вспомнила, что меня отлучили от Церкви. Тут я задумалась о молитвах вообще. Как оно все происходит? Может, когда я молюсь, мое тело излучает какие-то волны, наподобие сотового телефона? Или оно излучает волны всегда, даже когда я сплю или мою посуду? А сосредоточенная молитва просто усиливает эти волны? Каким образом наши молитвы бывают «услышаны»? Какой тут задействован физический механизм?

Мне хотелось молиться, но я не могла. У меня просто не было сил. Все случилось так быстро, за какие-то полчаса: сначала я стала свидетельницей жестокого обращения с животным, потом меня отлучили от Церкви, потом меня ужалила пчела – первая пчела в Канаде за последние бог знает сколько лет, – а потом я утратила веру в процессе молитвы. По-моему, несколько многовато для одного дня. Но и это еще не все. Я сидела на кухне, смотрела на мертвую пчелу, и тут раздался стук в дверь. Это был Митч. Он колотил в дверь кулаками и орал:

– Отдай мне пчелу, ты, безмозглая сука! Это моя пчела!

Дверь дрожала под натиском разъяренного Митча, и было очень сомнительно, что она устоит. Поэтому я схватила пчелу, спустилась в подвал и закрылась изнутри. Это была никакая не трусость, а просто разумная предосторожность – мне нужно было сберечь пчелу. (Уже потом, спустя пару недель, я посмотрела архивные записи новостей. Мне очень понравился репортаж, как сотрудники КККП [10] провели задержание Митча у меня на крыльце. Его оттащили от двери и, не церемонясь, швырнули на землю – мордой в щавель, – заломили руки за спину и надели наручники. Вообще-то я не сторонник насилия и произвола. Но иногда произвол и насилие – это именно то, что нужно.)

10

КККП – Королевская канадская конная полиция.

Минут через пять в дверь подвала настойчиво постучали. К моему несказанному облегчению, это были сотрудники КККП, одетые в костюмы химической защиты. У нас что, началась ядерная война? Они тут же набросились на меня и принялись кричать:

– Где пчела?! Отдай нам пчелу!

Я отдала им пчелу. Ее положили в крошечную коробочку, в каких обычно продают обручальные кольца. Выйдя на улицу, я увидела, что весь мой дом – весь целиком – накрыт плотной белой полиэтиленовой пленкой. И не только мой дом, но и дома всех соседей. У меня было стойкое ощущение, что я оказалась в каком-то футуристическом будущем.

У вас может сложиться ошибочное впечатление, что я вся из себя невозмутимая тетка: сижу, упакованная в костюм химической защиты, и спокойно рассказываю о Митче с Кейлой, и о том, как меня ужалила пчела, и о всех этих громилах-стражах порядка, как будто пишу сочинение по политологии на тему «Гражданская война в Конго в 1962 году». Охренеть и не встать. Но я та еще лицемерка.

Например, я забыла упомянуть, что во время всего эпизода с пчелой я ни на секунду не переставала думать о том, как бы мне все-таки зарезать женушку Эрика – вонзить разделочный нож ей в горло, прямо над этими ее жемчужными бусами, – чтобы она не мешала мне слиться с любимым мужчиной в порыве безудержной страсти. Но в то же время мне очень хотелось стукнуть Эрика чем-нибудь тяжелым и утопить в озере Ниписсинг. За то, что он самодовольный мудак. И за то, что он встал на сторону Митча и вроде как разрешил тому бить собаку. И отлучил меня от Церкви, от нашей местной баптистской Церкви, моего маленького убежища от грубой реальности – на Макинтайр-стрит, в помещении бывшего магазина кормов для домашних животных, где по прошествии стольких лет до сих пор пахнет подушечками с мясным вкусом. И особенно – в задней комнате, где стоит пианино. Мы с Эриком

купили это пианино по объявлению на одном интернет-форуме. Его продавало семейство, члены которого вели яростную битву за коллекцию пластиковых салфеток-подставок, оставшихся после покойной матери. Им было некогда торговаться. Нам сказали, что можно забрать пианино вот прямо сейчас. Самовывозом за двести баксов. Но забирать надо сегодня, до вечера. Мы с Эриком отметили удачную покупку джином с тоником. В гриль-баре на другом конце города, где нас никто не знал. Вообще-то мы оба почти не пьем. Я захмелела с первого же глотка и принялась расспрашивать Эрика о Еве (вы заметили, с каким отвращением я произношу ее имя?), чтобы выяснить окольным путем, счастливы ли они в браке.

– А вы много с ней разговариваете за столом? Ну, за обедом, за ужином…

– В последнее время почти не разговариваем. С тех пор, как Ева устроилась администратором в «Beatles»… ну, знаешь, в тот новый тематический ресторан… она стала такая замотанная. Все время думает о работе.

Я ни капельки не сомневалась, что Ева думает не о работе, а о красавчике Мигеле, шеф-поваре в «Beatles», известном распутнике, который недавно расстался со своей сто тысячной пассией. Мерзкий тип, дрянь-человек. Как-то раз поздним вечером я видела их с Евой в «Mexicali Rosa». Они ели начо с тушеной фасолью и не обсуждали рецепты мясных пирогов или тридцатипроцентную скидку для пенсионеров.

Потом я спросила:

– А вы не думаете завести детей?

– Мы думаем, да. Но есть определенные проблемы… Прошу прощения, я не могу обсуждать эту тему.

– Я из Швейцарии. Считай, что я вроде как нейтральная сторона. Просто мне не безразлично, что будет с тобой, с Евой, со всей нашей церковью. Собственно, я только за это и переживаю. Меня лично уже не волнуют вопросы плоти. После Энди.

Энди – это мой бывший. Возможно, латентный гомосексуалист. С явным комплексом Электры и неизменным репертуаром из двадцати приторно-сладеньких песен, которые он исполнял под гитару на всех церковных собраниях – при первой же подходящей возможности. От него пахло лосьоном от облысения и полной несостоятельностью. Собственно, у нас с Энди и не было никакого большого и светлого чувства. Просто люди, с которыми я общаюсь, чувствуют себя комфортнее, если знают, что у меня все-таки кто-то был.

Все это я рассказала Сандре из отдела контроля гемо-контактных инфекций в Виннипегской лаборатории повышенной безопасности – во всем мире существует всего пятнадцать таких лабораторий, где изучают возбудителей самых страшных болезней. Тридцать слоев краски на всех поверхностях, эпоксидный пол толщиной как минимум три дюйма. Геморрагическая лихорадка? Грипп Таллахасси? Да какой, на хрен, Таллахасси?! Они вычистили эту комнату для меня. Я была вирусом птичьего гриппа, возбудителем китайской атипичной пневмонии и карой небесной в одном лице. И все – из-за какой-то несчастной пчелки, которая по-дружески меня ужалила. А Сандра была вроде как медсестрой в приемном покое. Или каким-нибудь научным сотрудником. Или… я даже не знаю, как называются должности тех, кто работает в подобных местах.

Я вдруг смутилась:

– Что-то я все говорю, говорю… я вас, наверное, уже утомила?

– Да нет, все нормально, – сказала Сандра. – Как ваше самочувствие?

Меня привезли в Виннипег на самолете. И весь перелет в тысячу двести миль я просидела в пластиковом пузыре, похожем на надувной детский бассейн.

– Да вроде нормальное самочувствие. Знаете, мне нужно было выговориться. И про Эрика, и вообще. Спасибо, что выслушали.

Тут надо добавить, что мы с Сандрой общались по спикерфону через окошко, закрытое оргстеклом в два дюйма толщиной.

– А у вас было что-то еще необычное в последнее время? – спросила она.

– Необычное – в каком смысле?

– В смысле, что-то такое, что происходит нечасто. Может быть, вы стали пользоваться новыми духами. Или разбирали чердак и нашли коробку с какими-то старыми вещами.

Мне почему-то очень живо представилось, как мой дом разбирают на части, словно он был построен из деталей конструктора «Lego». Вообще-то я равнодушна к вещам, но свой дом я люблю. Он мне достался в наследство от тети, папиной сестры. Это самый обыкновенный одноэтажный дом, построенный в середине 1960-х годов. Невзрачный и скучный. Но я все равно его очень люблю.