Поколение одиночек
Шрифт:
И тот, и другой молодыми, красивыми, влюбленными вошли в русскую литературу без приглаженности, с черного хода, не спрашиваясь ни у кого…
В прозе, конечно, Эдуард Лимонов ближе раннему Максиму Горькому, его босяцким рассказам, его ночлежкам, но судьбою, характером – они скорее противостоят друг другу. Горький старательно изживал из себя босячество, перечеркивал и стеснялся своего люмпенства, как чего-то постыдного. Дитя бараков – Эдуард Лимонов – несет свою российскую барачность как знамя, как символ нашей эпохи.
Критики Лимонова чаще других обращаются к Достоевскому в поисках «русского следа» в этом незаконном отпрыске русской литературы. Не любя Лимонова, наши либеральные интеллигенты сближают его с героями великого русского гения. Пишет об «Эдичке» А. Тимофеевский: «Получился замечательный
«Достоевский! – вот первое, что приходит на ум, когда начинаешь читать роман Лимонова» – согласимся с таким утверждением, но продолжим генеалогию литературного древа Эдуарда Лимонова. Героев Лимонова мы сможем во множестве найти у Василия Шукшина. Все эти «промежуточные», уже не деревенские, но еще и не городские персонажи, заселяющие наши города и стройки, все то, что презрительно истеблишментом советского общества называлось люмпен-народом, но уже и определяло во многом состояние общества – этот народ требовал своего воплощения в русской культуре. Шукшин, зафиксировав начало его появления, увы, очень рано погиб. У его продолжателей не хватило смелости пойти со своим героем до конца.
Посмотрим на героев прозы Лимонова через призму «прозы сорокалетних». С удивлением обнаружим близость писателя к повестям Руслана Киреева и Владимира Маканина. Найдем место бессмертному Эдичке среди героев «московской школы». Это такой же мятущийся, противоречивый, безыдеальный, но тоскующий по идеалу герой, как и его сверстники, оказавшиеся в поморской деревне (В. Личутин), среди демонов и московских пивнушек (В. Орлов), в уральских бараках (В. Маканин). Словом, в литературном отношении это был обычный персонаж прозы «сорокалетних» или «московской школы»), или в лагерных бараках и диссидентской среде (в повестях и романах Л. Бородина «Правила игры» и «Возвращение»).
Эдичка, герой самого нашумевшего романа Лимонова, не более автобиографичный, чем и все другие герои прозы сорокалетних, представляет собой все тот же вариант все того же сложного времени. И еще доказательство ненужности побега за границу (ненужности в психологическом, духовном смысле), ибо от себя не убежишь и другим не станешь. Этот герой, прежде чем броситься в бой с власть имущими, проверяет все варианты спасения. Но и с американской мечтой Эдичку ждет «Разочарование» (так называется скандальная статья Лимонова, опубликованная в «Новом русском слове»). Дальше начинается поиск пути, бесстрашный вызов всему, что мешает жить.
Не знаю, может быть, неожиданно для самого автора и для всей прозы семидесятых годов, но допускаю, что лишь Эдичка и станет тем литературным типом, который уже навсегда будет в глазах читателей характеризовать не Америку, не эмиграцию, а всю нашу эпоху бессудебья.
У многих других его талантливых коллег не хватило мужества сказать о себе все.
Это, может быть, единственная подлинная исповедь человека, потерявшего все, кроме права на собственную любовь. И дело не в откровенности сексуальных описаний. Скажем, в другой своей лучшей книге «Подросток Савенко», секса как такового почти и нет, но они равны – «Эдичка» и «Подросток Савенко» в своей предельной искренности простого маленького неухоженного человека, брошенного своей страной и своим временем на произвол судьбы. Вся перестройка – это дело рук шестидесятников-неоленинцев, верящих, что путем несложных марксоидальных изменений можно все так же ускоренно влезть в свое «счастливое будущее». Одни утописты соорудили в начале века Октябрь семнадцатого года, другие утописты-шестидесятники слепили перестройку-катастройку. Но все их утопии были материалистичны, неодухотворены, лишены плоти любви и духа любви.
«Ясно, что Мама Россия занята – мазохистски копается во внутренностях своей собственной истории, плачет над задушенными
Я постарался назвать нескольких виднейших русских писателей: от Максима Горького и Сергея Есенина до сверстников из «прозы сорокалетних» для того, чтобы опрокинуть навязываемую либеральными критиками и зарубежными обозревателями версию о «нерусскости» лимоновской прозы, о его якобы выпадении из всех наших традиций.
Можно упомянуть и о свободной поэзии Баркова, о русском авангарде начала века, чтобы убедиться лишний раз, что в великой русской литературе все есть. Венедикт Ерофеев был литературным отцом прозаика Лимонова. Даже близко – Веничка, как звали абсолютно все Ерофеева, и Эдуард Вениаминович, почти тезки по отцу. Поди разберись – Веничка, это Вениамин или Венедикт?! И уж совсем близко и без стеснения, с любовью заимствовано: Веничка и Эдичка. Впрочем, тогда многие были под влиянием Ерофеева в их компании: и Ленечка Губанов, этот лимоновский друг-недруг, с которым то дрались, то целовались, и о котором позже Лимонов написал прекрасную главу в так и неопубликованном московском романе, и художник Ворошилов, и первые «памятники», обожавшие Ерофеева. Прочитайте «Москва-Петушки» и вернитесь к «Эдичке», вы увидите несомненную связь, не подражание, не заимствование, не эпигонство, а творческую связь. Развитие идеи. Пожалуй, «Эдичка» более совершенен, более сделан, в ерофеевской прозе больше размашистости, всяких отклонений.
Есть общее ощущение времени у Лимонова с Губановым. Прочитайте одновременно стихи Лимонова из сборника «Русское» и стихи Губанова. Задумайтесь над тем ранним, еще где-то в шестьдесят девятом году и далее, отрицанием литературного истеблишмента, парадного подлизывания, стремления любым путем попасть в придворную элиту. Вот почему и смоговцы, и Веничка Ерофеев, и Лимонов сразу и яростно отбросили поэтов-шестидесятников: Евтушенко, Вознесенского и других, за придворное диссидентство, за лакейство, за неизбывную тягу к великосветским салонам, к дачам чекистов и чекистов, к наградам и премиям. Разве не близко – у смогиста Юрия Кубланского: «Хитрый Межиров, прыткий Евтюх, Вознесенский – валютная липа» и у Лимонова характеристики всех этих «официальных левых» в прозе и стихах. Они даже не хотели – сосуществовать. У них была своя компания, где детский поэт Сапгир соседствовал с художником Брусиловским, сказочник Циферов с гитаристом Бачуриным. Как пишет Лимонов: «Вдруг воздух огласился ругательствами и вообще произошло замешательство. В лисьей шапке с волчьим взором взбудораженный и тоже нетрезвый появился поэт Леонид Губанов. За ним шел поэт Владислав Лен и пытался осторожно и солидно урезонить его…» К чему это я цитирую: к тому, что и в своей поначалу скандальной стилистике Лимонов прежде всего близок – наиболее близок – той атмосфере московских кружков шестидесятых годов, тому устному творчеству, которое было столь популярно в годы оттепели. И он, может быть, единственный наиболее полно выразил свою эпоху, свое окружение в слове, в книгах. И тем старательнее ныне в статьях о смогистах, о Ерофееве «чистенькие критики» не упоминают ни Эдуарда Лимонова, ни такого же реального участника тех далеких дней Николая Мишина, ныне руководителя издательства «Палея». Главные действующие лица – Губанов и Ерофеев – ушли в мир иной такими же непокоренными, как и были; многие разъехались по белу свету и ныне далеки от событий на своей родине, остальные же (как правило, второстепенные участники) давно не бунтари и усердно дотягивают до нынешнего совбуржуйского истеблишмента все яростно-нонконформистские движения шестидесятых годов.
И только бунтарь Эди Лимонов остался бунтарем, а значит не сдался, не принял навязываемых правил игры, а значит единственный остался верен духу самого молодого общества гениев…
А теперь, поняв всю русскую природу таланта Эдуарда Лимонова, эскизно обрисовав его русских прародителей и литературных родственников, можно вернуться к тому, что изрекал литературный запад, приученный русскими силовыми приемами к прозе русского «энфан-террибля». Точно так же прорывались грубо, по-русски, в западную живопись – Михаил Шемякин, в западный балет – Михаил Барышников и так далее.