Поколение
Шрифт:
Да, война, война… С тех пор, как она кончилась, поколения выросли, земля раны залечила. А в людях, кого она зацепила, такой болью отзывается… Вон сколько пишут, — и он поворошил письма на столе. — Теперь, в век телефона, люди неохотно берутся за письма. А тут, видно, припекло, раз пишут. Болит, значит…
Мы говорим о тех, в ком навсегда поселилась война, клянем ее и вспоминаем, вспоминаем, сколько их, молодых и здоровых, не болевших никакими болезнями, не дожило до Дня Победы.
— Теперь, наверное, и Саша Грязев, сын солдата и внук солдата, — сам солдат, — замечает Иван Порфирьевич. — Ведь ему уже восемнадцать… Вы напишите про эту историю. Может, он и объявится… А я свяжусь с Василием Григорьевичем Зайцевым и тоже все сообщу ему…
Разговор наш затухает, будто вдруг наталкивается на препятствие. Меня отбрасывает в разоренный и обезлюдевший Сталинград зимы сорок третьего.
Непонятная,
Город уже оживал. По волжскому льду из окрестных сел возвращались те, кому удалось уйти из него, во время боев. Стали разбирать завалы на дорогах и убирать трупы. Впереди весна, и все боялись эпидемии. На работы выходили все — там давали пайку хлеба и вволю горячего густого супа из концентратов.
…Вот куда занес меня разговор с Иваном Порфирьевичем. А он уже не видел этого Сталинграда. Лежал в госпитале в городе Энгельсе с ранением бедра. Ему шел двадцать третий, а мне пятнадцатый. Тогда эта разница в годах казалась невероятно большой. А сейчас мы сравнялись. Говорим о наших детях и внуках, которым не довелось все это видеть и пережить, и радуемся за них.
— Какое же это несчастье, война… — вздыхает Русакович. — Какое несчастье… Только тот и может понять, кто прошел через нее…
Мы расстались с Иваном Порфирьевичем, оба расстроенные. От него долго не было письма. Начал волноваться. Вспомнил его слова: «Хворести стали одолевать. Война-то, она нам боком выходит…» Написал письмо учителю и капитану в отставке в белорусское местечко Старобин. Обрадовался, когда пришел ответ.
«…С приветом к Вам Иван Порфирьевич. Прошу Вас простить меня за долгое молчание. Не было времени написать.
Из Москвы уезжал поздно вечером, даже позвонить Вам не решился. Я еще раз заезжал в Смоленск и, приехавши домой, занялся ремонтом квартиры. Только вчера закончил, а теперь начинается учебный год.
Все время вспоминаю наши беседы. Я и сейчас будто с Вами говорю, вспоминаю сражения на Волге. Перебираю дни, людей героев, защитников Сталинграда. Из-за давности и сильных боев многое забылось. Но рассказал я Вам не все.
Вспомнил одно сражение нашей артиллерии и минометов — 19 ноября 1942 года. В этот памятный день для всех нас, защитников, моя минометная рота вела сокрушительный огонь. Те, кто находился в стрелковых окопах, видели, как крушилась оборона врага, как летели вверх укрепления, его техника и живая сила.
Я уже Вам говорил, что для нас, защитников города, дороже были патроны и гранаты, чем кусок хлеба, в котором тоже нуждались. Но мы крепко знали, что отступать больше некуда, и наш клич был один: «Умрем, но не отступим. На той стороне Волги для нас земли нет!»
Вы расспрашивали меня про людей, свершивших подвиги. Что касается героев, то каждый защитник Сталинграда — герой, где бы он ни находился. Гибли люди везде: и в окопах, и на берегу Волги, где были переправы, и в хозподразделениях… Всюду проявляли героизм. Я это пишу Вам, потому что сам все пережил. До Сталинграда и после него прошел много боев. Был ранен и контужен пять раз, но Сталинградское сражение никогда не забуду… И я горжусь, что моей родной 284 дивизии и лично мне в ее рядах выпала такая честь в тяжелое, время для нашей Родины стоять на самом ее остром рубеже.
Может быть, что не так я пишу, но Вы простите меня. Вспоминая, очень сильно волнуюсь. Пошел мне шестидесятый год, последний год моей работы… Я тружусь в школе уже двадцать семь лет. Своим ученикам много рассказываю о боях и особенно про Сталинград. Слушатели у меня благодарные. Они сами будущие солдаты, и, попадая в ряды Советской Армии, многие мои воспитанники становятся отличниками боевой и политической подготовки. Немало моих учеников окончили военные училища и посвятили свою жизнь армии. Да и мои сыновья прошли через нее. Двое уже отслужили отличниками в армии, а последний, Александр, как я Вам рассказывал, служит второй год на границе, и тоже о нем хорошие отзывы командования.
Может быть, Вам доведется кого встретить из нашей дивизии или 1047 стрелкового полка и родного 1-го батальона. Хотя и давнее время, но передайте от меня моим боевым друзьям самый горячий привет. Кланяйтесь им низко. Все же я надеюсь, Что в ближайшее время Вы побываете на моей родине. Здесь новый город шахтеров… Вам будет хороший материал. Сочетая его с тем, что я Вам говорил в Москве и пишу в письмах, Вы можете
Вы тоже пережили немало в Сталинграде, и мы все, кто там был в это тяжелое время, считаемся сталинградцами. Мы все, как братья.
Затем до свидания, крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего в жизни и в Вашем творческом труде.
Вот, пожалуй, и все о нашей встрече и переписке с бывшим командиром роты, сельским учителем, который заканчивает свой трудовой путь.
Доброго Вам здоровья, Иван Порфирьевич, Я обязательно побываю в вашем Старобине.
В МЕШКЕ
— А со мной на фронте приключилась такая штука, что прямо совестно и рассказывать. Хоть и медаль «За отвагу» я тогда получил, а все же как-то неловко вспоминать… Да я не вспоминаю почти никогда. Это уж так сегодня расчувствовался. Да и давно это было, почитай, двадцать годов, где двадцать? Больше…
Мы сидим в шумном дворе уральской угольной шахты «Буланаш-4», каких все меньше остается в этих краях. Запасы угля или руды «вырабатываются», и шахты перестают существовать.
За невысокими, размытыми осенними дождями терриконами прячется горняцкий поселок. Его называют именем этой шахты.
Мой собеседник, рабочий подземных путей Сергей Михайлович Назаров, говорит, мягко окая и чуточку растягивая фразы, точно ощупывает каждое слово:
— Воевал я на Волге, и в Центральной России, и в Прибалтике, и через всю Германию прошел: всякие случаи происходили, в одном только Сталинграде такое было, что целую книгу с меня можно написать. Ну а это же прямо курьез вышел.
Сергей Михайлович умолкает, трет свои короткие, навсегда согнутые работой пальцы с въевшимися точками угольной пыли. Видно, что и сейчас, по прошествии стольких лет, его сильно волнует то, о чем он собирается рассказать. Даже лицо, темно-коричневое, со следами все той же угольной пыли, заметно бледнеет.
— Находилась наша часть тогда под Ленинградом. Готовились к прорыву блокады, и такие суматошные дни стояли, что потом, сколько я ни воевал, а таких, кажется, не было. А может быть, это для нас, связистов, небо с овчинку казалось… Гоняли нас, как смоленых зайцев. Только придешь с линии, а тебя опять посылают. Кипятку кружку да сухарь на ходу проглотишь — и опять на мороз. Не спал я на этот раз суток трое, а может, и больше. Только пришел с задания, а наш командир уже разыскивает меня.
«Сережа, надо идти, на линии опять обрыв где-то», — говорит он. Обычно обращается: «сержант Назаров», а тут по имени ко мне… Значит, это уже больше чем приказ!
Что ж, беру солдата Петра Чугунова и иду. Вышли из блиндажа, а меня так с ног и валит. Такой дурной сон напал, что прямо клонит к земле. А валюсь еще и потому, что недоедали мы. Он тоже еле ногами перебирает. Такой же доходной, как и я. Нашли мы обрыв, соединили, и чувствую я, что вот сейчас если я под этой сосной хоть десяток минут не посплю, не смогу дойти назад. А идти нам километра четыре. Я и говорю Петру:
«Давай попеременно вздремнем. Сначала я несколько минуток, а потом ты».
«И то, — согласился Чугунов, — ведь придем, а нас опять могут поднять…»
Договорились мы поспать по полчаса, не более. Ведь зима, да и времени у нас в обрез. Набросал веток, сел под дерево и как провалился…
Сергей Михайлович прерывает рассказ. Его скуластое лицо еще в большем напряжении вытягивается, а короткие, с узловатыми пальцами руки неспокойно шарят по карманам. Закурив, он провожает глазами прогромыхавший мимо нас порожняк, поданный под уголь, и продолжает, но уже другим голосом, с нотками тревоги:
— Заснул я под сосной, а проснулся в мешке. В натуральном мешке. И слышу, несут меня, раба божьего, немцы к себе в плен. Несут и тихо меж собой переговариваются. По голосам определяю — трое. Боже, что я подумал в те минуты!
Во рту у меня солоноватый привкус крови, голова как котел гудит. Выходит, съездили они меня чем-то по макушке. А руки не связаны. Кляпа во рту тоже нет. Хотел было заорать. Потом сообразил: зачем? Хоть и в мешке я, а как-то хитрить, думаю, надо. Притворюсь мертвым. Нет, мертвым не выйдет, а вот за дурака сойду. Ведь по голове-то они меня тяпнули. Да так, что все кругом идет. Вот, думаю, на первый случай выход, а там придумаю, что дальше делать. Даже шевелиться не стал. Прислушиваюсь. Перебрасывают они меня, как куль муки, с плеча на плечо. Идут бойко. Я и сейчас-то не шибко много тяну, а тогда с голодухи едва во мне килограммов пятьдесят было, да и то со всей солдатской амуницией, Несут они меня, а я от обиды и нелепости случая сознание теряю.