Покушение на шедевр

Дикинсон Дэвид

— Войдите, — сказал Орландо, даже не обернувшись. Наверное, кто-то из охранников проверяет, на месте ли он. Такие проверки обыкновенно устраивались каждый час.

Раздались приближающиеся шаги — очень тихие, словно человек двигался на цыпочках. Не подать ли ей голос? Имоджин видела, что Орландо дойдет до конца галереи и повернет назад меньше чем через минуту. Она остановилась примерно в центре помещения, у камина. Ей было трудно дышать. Ну вот — сейчас он обернется! Но она не угадала. Орландо замер у дальнего окна, устремив взор на поникшие деревья вокруг озера, на темную воду, блестевшую под луной.

Больше Имоджин не могла сдерживаться.

— Орландо, — едва слышно позвала она. — Орландо!

Орландо

Блейн обернулся. Он не верил тому, что видит: Имоджин в темно-сером дорожном костюме, Имоджин с красными глазами, Имоджин, усталая после долгой дороги, — это была Имоджин. Его Имоджин.

— Это правда ты, Имоджин? — Он медленно пошел к ней по комнате: ему не терпелось обнять ее, но вместе с тем было боязно, что это видение у камина вдруг растает в ночи.

— Я, любимый, — ответила она. — Да, это правда я. — Побежав к нему со всех ног, она упала в его объятия. Они оставались в такой позе дольше минуты, и никто не отваживался заговорить первым. А затем обоих словно прорвало.

— Имоджин, они завязали тебе глаза…

— Орландо, что ты здесь делаешь…

— Ты, должно быть, устала с дороги…

— Тебя держат здесь в плену…

Орландо рассмеялся и хлопнул в ладоши.

— Стоп, стоп, — сказал он, ласково погладив Имоджин по руке. — Давай сделаем так. Сначала ты задаешь мне три вопроса. Потом я делаю то же самое. Идет?

Имоджин кивнула. Что бы спросить с самого начала, подумала она. Ага, вот!

— Орландо, ты все еще меня любишь?

Орландо Блейн рассмеялся снова.

— Конечно, люблю, — сказал он. — Этот вопрос можно было не задавать. Ответ на него тебе известен. — Он легонько поцеловал ее в губы.

— Тогда второй, — сказала Имоджин, увлекая Орландо на маленький диванчик рядом с камином. Вдруг наверху, над потолком, раздался шорох.

— Не обращай внимания. У крыс время вечерней разминки, — пояснил Орландо. — Они всегда бегают там в это время. Но никакого вреда от них нет.

— Итак, второй вопрос, — сказала Имоджин. — Что ты здесь делаешь? Ты пленник или вроде того?

— Это два вопроса.

— Нет, один.

— Нет, два.

— Нет, один.

— Ну хорошо, — сказал Орландо. — На сей раз я тебе уступлю. Пусть будет один. Что я здесь делаю? Сейчас покажу.

Он подошел к стене галереи и снял оттуда две картины.

— «Мужской портрет» Тициана, — сказал он. Потом поднес к свету другую. — «Мужской портрет» Тициана. Перед нами две совершенно одинаковые картины; чтобы в этом убедиться, не надо быть директором Национальной галереи. Но какая из них подлинная, Имоджин?

Имоджин внимательно рассматривала холсты. Один и тот же знатный венецианец, стоящий боком к художнику; на нем тот же самый голубой камзол, тот же синий плащ, наброшенный на плечи.

— Вот подлинник, Орландо, — произнесла Имоджин, указывая на дальнюю от себя картину.

— Нет, — торжествующе сказал Орландо. — Это не Тициан, а Блейн. А Тициан — вот он. Теперь понятно, чем я занимаюсь? Да, я пленник. Меня круглые сутки сторожат один старшина и трое его подчиненных. Если я выхожу на прогулку, кто-нибудь из них идет со мной. Я не знаю, где я: меня привезли сюда с завязанными глазами, и в дороге я был слеп, как крот. Все это из-за тех десяти тысяч фунтов, которые я проиграл в Монте-Карло. Когда я верну их, меня освободят на определенных условиях. Пока я не знаю, на каких именно. Однако у меня нет сомнений в том, что благодаря мне они уже заработали гораздо больше десяти тысяч. — Орландо помедлил и обвел рукой Большую галерею. — Это моя тюремная камера. Пожалуй, самая шикарная во всей Европе, — может быть, сюда и крыс завезли только ради того, чтобы я не забывал о своем положении узника. Тут я и делаю мою работу. Изготавливаю фальшивки на заказ. Мне

велят — я копирую. Не знаю, откуда исходят приказы; наверное, из Лондона. Иногда мне присылают сюда картины, с которых надо сделать копии. А в последнее время шлют фотографии разных американских семей. Я должен превращать их в портреты кисти Гейнсборо, или Рейнолдса, или еще кого-нибудь в этом роде. То есть беру современное лицо и пишу его в манере Гейнсборо, например.

— А куда картины деваются потом, Орландо? Тебе не кажется, что дело здесь нечисто?

— Это был твой третий вопрос, любимая, — сказал Орландо, быстро целуя ее три раза подряд. — Через минуту наступит моя очередь. Я могу только догадываться о том, куда они деваются, но, по-моему, происходит примерно следующее. Кто-то посещает музей, где выставлен на продажу такой вот Тициан, и заявляет о своем желании его купить. Назначается цена — думаю, немаленькая. После успешного завершения торга продавец говорит покупателю, что перед отправкой картину надо почистить, проверить состояние рамы и так далее. Ее привозят сюда. Я делаю с нее копию. Потом обе возвращаются в Лондон. Там покупатель получает не подлинник, а мою копию. Торговец же прячет настоящую картину на несколько лет, а затем снова выбрасывает ее на рынок. Что же касается Гейнсборо — это, мне кажется, довольно хитрая уловка. По-видимому, мне присылают иллюстрации из американских журналов, потому что глава семейства, с родственниками или без них, приезжает в Лондон. Торговец показывает ему моего Гейнсборо. Американец поражается сходству персонажа в роскошном костюме восемнадцатого века с его женой или дочерью. И покупает картину.

Снаружи собиралась буря. Орландо подвел Имоджин к среднему из пяти окон. Верхушки деревьев гнулись, точно в зловещем ночном танце. То там, то сям ветер отрывал от стволов ветки и швырял их в разбитый фонтан в центре заброшенного сада.

— Видишь то первое окно, Имоджин? — Орландо показал в сторону двери, в которую она вошла. — Около него я думаю о дневном задании: о том, какие выбрать кисти, как правильно смешать краски. У второго окна я думаю, как закончить картины: о покрытии, о лаке, о последних штрихах. А у этого окна, — он привлек ее к своей груди, — у этого окна я думаю о тебе.

В окно хлестал дождь. Орландо заметил, что в верхнем стекле появились две новые трещинки. Он закрыл все ставни, кроме ставен на среднем окне, окне Имоджин — той самой Имоджин, что теперь прижималась к нему не во сне, а наяву.

— А теперь моя очередь спрашивать, — сказал он, увлекая ее обратно на диванчик. — Что было с тобой, любимая?

Имоджин рассказала ему о своей ужасной свадьбе, о приеме, на котором она ни разу не улыбнулась, о медовом месяце, когда она научилась запирать свою дверь. Рассказала о жизни в провинции, о скучных соседях, о бесконечных охотничьих историях, о недостатке цивилизованного общения, о нескончаемом потоке писем, в которых мать и сестра учили ее быть хорошей женой. Рассказала, какая тяжесть постоянно лежит у нее на душе там, в Дорсете, среди озер и оленей, как мучительно для нее это прозябание в глуши, как время и скука притупили ее чувства и она стала влачить свое существование точно в полузабытьи. Может быть, все вокруг чувствовали то же самое — она не знала.

— Здесь, с тобой, я словно опять вернулась к жизни, Орландо. Я уже много месяцев не ощущала ничего подобного.

Орландо снова заключил ее в объятия.

— Где ты спишь, Орландо? Уж конечно, не здесь? Если твоя спальня так же просторна, как эта Большая галерея, в ней должна стоять по меньшей мере двойная кровать с пологом.

Орландо помог Имоджин подняться на ноги и повел ее к двери в дальнем конце.

— Двойная кровать с пологом? — усмехнулся он, обняв ее за талию. — Именно на такой я и сплю.