Полая игла
Шрифт:
— Ничего нового, Гомель? — обратился к нему Люпен.
— Ничего, шеф.
— Ничего подозрительного?
— Нет, шеф, но…
— Что такое?
— Моя жена… она служит швеей в Невийет…
— Знаю, Сезарина. Ну что?
— Говорит, с утра по деревне болтался какой-то матрос.
— Как он выглядел, этот матрос?
— Похож на англичанина.
— Ага! — встревожился Люпен. — Ты велел Сезарине…
— Смотреть в оба, конечно, шеф.
— Хорошо, жди здесь Шароле, он появится часа четыре два-три. Если что-то произойдет, я на ферме.
Когда они пошли дальше, Люпен поделился с Ботреле своими опасениями:
— Неприятно… Может, это Шолмс? Ох, если все же он, да к тому же разозленный, то можно ожидать самого худшего. — И, помолчав с минуту: — Все думаю, не лучше ли повернуть назад?.. Да, какое-то тревожное предчувствие.
Пред ними расстилались бескрайние холмистые равнины. Впереди слева чудесные аллеи вели к высившейся поодаль ферме Невийет. Он сам избрал себе этот приют, обещанное Раймонде место отдохновения. Так стоит ли лишь из-за одних каких-то смутных предчувствий отказываться от счастья в тот самый миг, когда цель уже рядом?
Взяв Изидора под руку, Люпен указал на Раймонду, идущую впереди:
— Взгляни, как покачивается талия при ходьбе, глядя на нее, я просто весь дрожу. Все в этой женщине приводит меня в трепет, заставляет умирать от любви: и походка, жесты, звук ее голоса, и даже молчание, неподвижность. От одной мысли, что я иду вслед за ней, я уже счастлив. Ах, Ботреле, удастся ли ей когда-нибудь забыть, что я был Люпеном? Смогу ли стереть из ее памяти все столь ненавистное Раймонде прошлое? — И вновь, обретя уверенность в себе, он упрямо твердил: — Забудет! Забудет, потому что я пошел ради нее на все! Пожертвовал верным убежищем, Полой иглой, отдал сокровища, власть, поступился гордостью. Все хотел бросить к ее ногам… Мне ничего больше не нужно… Хочу стать лишь… человеком… который любит… честным, потому что только честного она в силах полюбить… Ну и что с того, стану честным! Ничего, переживу, в конце концов это не так уж и стыдно!
Шутка вырвалась у него словно помимо воли, тон оставался серьезным и даже строгим. Голосом, в котором чувствовалось глубокое внутреннее волнение, Люпен произнес:
— Знаешь, Ботреле, ни одна из радостей моей безумной жизни не сравнится со счастьем читать в ее взгляде одобрение, нежность… Я тогда чувствую себя таким слабым… что даже плакать хочется…
Прослезился ли он? Ботреле казалось, что глаза великого искателя приключений наполнились слезами. О чудо, слезы в голосе Люпена, слезы любви!
Они подошли к калитке, ведущей на ферму. На мгновение Люпен замер на месте, прошептав:
— Отчего этот страх? Будто что-то давит… Разве с Полой иглой не покончено? А может быть, мое решение неугодно судьбе?
Раймонда обернулась к ним в испуге:
— Вот бежит Сезарина…
Действительно, в их сторону от фермы спешила жена таможенника. Люпен бросился ей навстречу:
— Что такое? В чем дело? Говорите же!
Запыхавшись, та пролепетала:
— Там человек… в гостиной…
— Англичанин, которого вы видели утром?
— Да, но теперь он одет по-другому.
— Он вас заметил?
— Нет. Но он разговаривал с вашей матерью. Мадам Вальмера застала его там.
— Что он сказал?
— Что ищет Луи Вальмера, что он ваш друг.
— А она?
— Мадам ответила, что сын уехал путешествовать… надолго… на несколько лет…
— Так он ушел?
— Нет. Стал махать кому-то из окна, что выходит на равнину… как будто звал кого-то.
Люпен колебался. Раздался пронзительный крик.
— Твоя мать… Это ее голос, — простонала Раймонда.
Он кинулся к ней, увлекая ее в порыве внезапно нахлынувшей любви:
— Скорее… бежать… главное, спасти тебя…
Но вдруг остановился в растерянности, объятый страданием:
— Нет, не могу… это ужасно… Прости, Раймонда… бедная женщина… там… одна… Побудь здесь… Ботреле, останься с ней.
И бросился вдоль каменной изгороди, огибавшей ферму, к заборчику, отделявшему постройки от равнины. Раймонда же, вырвавшись от Ботреле, побежала за ним и вскоре оказалась тоже у забора. А сам Ботреле, укрывшись за деревьями, стал наблюдать. Вот на пустынной аллее, что вела от фермы к забору, показались трое мужчин. Первый, самый высокий, шагал впереди, а двое других тащили под руки вырывавшуюся женщину, испускавшую пронзительные крики.
Наступали сумерки, однако Ботреле узнал все же в высоком мужчине Херлока Шолмса. Женщина была немолода. Под растрепанными седыми волосами виднелось бледное лицо. Все четверо приближались к забору. Вот Шолмс открыл калитку. И в тот же миг перед ним возник Люпен.
Появление его было настолько неожиданным, что никто не проронил ни слова. В некоем торжественном молчании двое врагов мерили друг друга взглядом. Лица обоих пылали ненавистью. Никто не двигался с места.
С ужасающим спокойствием Люпен произнес:
— Прикажи своим людям отпустить эту женщину.
— Нет!
Можно было подумать, что ни тот, ни другой не решаются завязать смертельное сражение, оба как бы собирались с силами для последнего боя. Прочь ненужные слова, вызывающие насмешки. Лишь тишина, мертвая тишина.
Обезумев от волнения, Раймонда с нетерпением ожидала конца поединка. Ботреле теперь держал ее за руки, заставляя стоять на месте. Минуту спустя Люпен повторил:
— Прикажи своим людям отпустить эту женщину.
— Нет!
Люпен начал было:
— Послушай, Шолмс…
Но осекся, осознав всю бесполезность разговоров. Чего могли стоить его угрозы перед лицом этого столпа воли и спеси, зовущегося Шолмсом?
Готовый на все, он тогда схватился было за пистолет. Но англичанин, оказавшись проворнее, подскочил к пленнице и приставил к ее виску дуло револьвера.
— Одно движение, Люпен, и я стреляю!
Оба его приспешника, также вооружившись пистолетами, наставили их на Люпена. Тот весь напрягся, усилием воли подавляя подступившее бешенство, и, засунув руки в карманы, бесстрашно глядя на соперников, проговорил: