Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Наташка, поджав губы, лихо уперлась пальцами в бока и не сводила напряженного взгляда с своего противника. Когда крики одобрения в адрес Яшки усиливались, она невольно вздрагивала, поднималась на носки.
Но вот Яшка, пулеметом отбив чечетку, крутнулся на носке и словно влип в пол.
— Ура! Браво!
Даже горячие сторонники Наташки теперь советовали:
— Брось, Наташка, уступи ему!
— Не уступай, говорю! Ни за что не уступай! — не сдавался Хвиной.
Но Наташка ничего не слышала. С высоко подобранной юбкой она теперь носилась по кругу. Легкие чирики мягко, как мыши в полове, шуршали на полу,
Зрители молчали, и только гармонь, захлебываясь от тесноты накопившихся чувств и от удали, хлестала Наташку по ногам. Когда гармонист неожиданно оборвал «Барыню», люди, разделившись на сторонников Яшки и Наташки, долго защищали каждый своего плясуна.
— Да где там твоей Наташке до Яшки.
— Не греши понапрасну, в конце концов она его одолела!
И никто не слышал, как Яшка Ковалев, протискиваясь вместе с людьми к выходу и вытирая разгоряченный мокрый лоб, опасливо сказал самому себе:
— Ох, и будет мне от отца, — забылся я, заплясался. Хоть бы его не было дома…
Гибель Яши Ковалева
Отца Яшки, Федора Ковалева, и в самом деле не было дома, он провожал Гришку Степанова и долго с ним прощался. Они стояли за хутором на горе. В лощине приютились заметенные снегом дома и хаты, их крыши сизели от снега, от света звезд, от взошедшей луны, и Федору с Гришкой хорошо видна была издали школа, стоявшая на пустоши. Окна ее светились огнями, там еще шла вечеринка. Видно было даже, как от поры до времени на белом школьном дворе появлялись черные фигурки людей. Это, должно быть, выходили самые заядлые из курильщиков, чтобы подымить на морозе да поскорей вернуться в зал.
В уснувшем, заснеженном хуторе, где не мерцал ни один даже тусклый огонек, где и собаки, подчинившись подавляющей тишине, тоже давно замолчали, школа с ее огнями казалась прибежищем жизни, порукой тому, что на смену ночи непременно придет заря и оповестит о скором восходе солнца.
Но Федор Ковалев, глядя именно на школу, с тоской говорил Гришке:
— Чем глядеть на это, чем жить рядом с таким, так уж лучше прямо грудью на самый вострый штык.
Гришка держал за спиной заседланного коня, позвякивающего удилами, и, слушая Ковалева, жадно курил. Они стояли в редких дубовых кустах, которыми начинался степной лесок, протянувшийся по узкой лощинке и по ее крутым склонам на две, на три версты. Окраиной леска проходил через крутые лога почти заброшенный зимник. Бояться им тут некого было, разве что волков… Но тот, кто прискакал с Гришкой, кто привел ему этого заседланного рыжего коня, находился со своей лошадью где-то около зимника в дозоре и все посвистывал, напоминая этим, что прощание Гришки с Ковалевым сильно затянулось, пора бы отправляться в путь.
— Прислали за мной какого-то свистуна, спешит ускакать, а мне ускакать, не сделав никакой шкоды, прямо больно.
Ковалев, будто радуясь своей находчивости, сказал:
— Гляди, Григорий, народ из школы валом повалил домой. Пальни-ка раз-другой…
— В цель? — не без удивления спросил Гришка. — А ну да попаду в невиновного?
— Там нету невиновных. Все, кто там увеселялся, —
— Рассыпаются красноштанные увеселители, как горох, рассыпаются в разные стороны!.. На коншинский лаз через плетень побежало двое! А ну-ка туда! — с возбужденным увлечением говорил он, выстреливая пулю за пулей. Обойма опустела, и Ковалев стал жадно просить у Гришки еще хоть один патрон. Зная Федора, как прославленного среди охотников стрелка, Гришка вдруг поверил, что Ковалев и впрямь кого-то убил. Он отчетливо видел, что к плетню по голубой белизне снега катилось два темных комочка, а через лаз в речку сбежал только один. Так быстро могли бежать только ребята! Испугавшись этой мысли, Гришка со всей молодой и злой силой вырвал у Федора винтовку:
— Да пошел ты к черту! Бешеный! — крикнул он и вскочил на коня.
Резкий скрип промерзшего снега под копытами стал быстро удаляться в сторону зимника.
Ковалев с огорчением подумал, что вот и Гришка Степанов, самая твердая его опора в хуторе, оказался квелым на сердце.
«Ну, дал бы бог, чтобы он поскорее связался с отрядом Кочетова и поскорее за мной прислали бы доброго коня… А слабых мы постепенно закалим…»
Деловито шагая домой, он был спокоен в своих мыслях и рассуждениях, так спокоен, что предусмотрительно подобрал пустые гильзы и шел не напрямик, а в обход — по широкой, прибитой тропе, где валенки не оставляли следов.
На крыльце Васена встретила мужа испуганным, глухим вопросом:
— Это в кого же вы стреляли?
— Иди спать, да если охота жить, не спрашивай больше об этом.
Вслед за женой он вошел в коридор и с такой уверенной ловкостью закрыл на засов дверь, точно засов этот мог оградить его от любых бед и огорчений.
Вскрытием было установлено, что Яша Ковалев (в акте его так и называли) был убит английской винтовочной пулей. Пуля прошла сквозь сердце чуть выше митрального клапана, затем, прорвав левое легкое, застряла в межреберье.
Следственная власть, приезжавшая из станицы, в своем протоколе отметила, что на горе, в дубовых кустарниках, найдены отпечатки конских подкованных копыт и отпечаток винтовочного приклада на незаслеженном морозном снегу. Коншинский лаз через плетень, где был убит подросток Яков Федорович Ковалев, хорошо виден из этих кустарников и мог быть обстрелян именно отсюда.
Следы подкованных лошадей заметны были на всем протяжении зимника, но как только зимник влился в трактовую дорогу, смешались с сотнями других следов, и нельзя было понять, куда они вели.
Осиновские активисты недоумевали, почему это Федор Ковалев третьи сутки не выходит из запертого двора, а Васена сбежала из дому к замужней дочери, чтобы там излить боль и скорбь по любимому сыну.
— Я хочу зайти к Ковалевым, поговорить с хозяином, — вызвался Филипп Бирюков.
— Сходи. Только револьвер прихвати, — посоветовал Андрей.
Филипп побывал у Ковалева, но недоумение не рассеялось. Ковалев только и сказал ему:
— Если опять пришел за скотиной, иди на баз. А горе я и без таких соболезнователей переживу… Уходи…