Полдень следующего дня

Уральская земля всегда была богата славными традициями, всегда по-матерински лелеяла любой добрый талант.

Вот и к Игорю Сюмкину, молодому челябинскому литератору, сейчас благосклонна, щедра судьба. Он участвовал в Пермском зональном семинаре молодых литераторов, его рассказы разбирались на VII Всесоюзном совещании молодых писателей. Прозу Игоря Сюмкина читали и анализировали наши известные прозаики, среди которых был и большой мастер слова Виктор Астафьев. Его уроки, его наказы, его высокую требовательность не забудет Игорь Сюмкин никогда. Да и сам факт этой учебы

у прославленного писателя опять похож на счастливый подарок судьбы. Его могло и не быть. Литературная жизнь так скупа на подарки. Опираясь на советы Астафьева, молодой прозаик переписал заново многие из рассказов, да и на саму повседневную жизнь свою взглянул по-другому.

Сейчас Игорь Сюмкин успешно учится в Литературном институте имени Горького. Рассказы его появились в еженедельнике «Литературная Россия» и альманахе «Каменный пояс».

В этой небольшой книге представлены его повести и рассказы.

Читатель сразу заметит, что, описывая часто рядовое и повседневное, рисуя бесконечную и порой совершенно обычную сутолоку таких похожих, таких ординарных дней, автор стремится открыть в этой повседневности нечто важное, а порой и совсем исключительное. Заметит читатель и стремление автора к психологичности, к изображению самого подспудного, тайного, что называлось во все далекие и близкие литературные времена жизнью души и внутренним миром героя. Есть в этих рассказах и глубокий подтекст, и хорошая недосказанность — пусть достраивают здание сами читатели, ведь они это любят и знают в этом подлинный толк. И есть совершенно открытые и прозрачные, как дорогое стекло, страницы. Их хочется перечитывать и перечитывать. А это, согласитесь, бывает не часто и только тогда, когда слышишь чистый и подлинный голос. И пусть он пока не громкий и не отмечен широким признанием. Первые ручейки по весне ведь тоже не громкие, и нет в них пока большой силы, движения. Но вот проходит неделя, другая — наступает пора самого теплого солнца, самой щедрой весны — и не узнать уже те робкие струйки, те первые родники. Они сливаются в могучие весенние воды, и нет такой силы, преграды, чтоб остановить этот весенний поток. Такое бывает в природе, а значит, и в творчестве. Пожелаем же и Игорю Сюмкину таких же весенних взлетов и таких же наполненных родников. А пока поздравим его с самой первой, с самой радостной книгой!..

Виктор ПОТАНИН

Что-что, но уж свою первую смену в пекарне Венера запомнила. Поставили ее укладчицей. По душе пришелся Венере сияющий, бесшумно вращающийся стальной круг с невысоким отвесным бортиком. На ходу отмахивался он от солнечных зайчиков, наддавал им так, что те, не успев примоститься в просветах между устилающими его, падающими и падающими с конвейера булками, тотчас шарахались оттуда, рикошетили в лицо сменной укладчицы, подсвечивая его, старя.

Блестел и выложенный квадратными металлическими плитами пол… Вот уж сносу не будет! А вся левая половина цеха была плотно заставлена тремя рядами напичканных выдвижными лотками вагонеток, порожних и с хлебом. Тяжеловатым, правда, показался Венере по-хозяйски забивающий все прочие, слегка кисловатый, смешанный запах горячего хлеба и пота.

Работа казалась простой: валится на круг хлеб двух сортов; первый сорт кладешь на одну вагонетку, второй на другую. Не путать. Полная вагонетка — оттолкнула ее, сдатчица новую подкатывает.

А через час: взмокшая, нажегшая пальцы (в рукавицах у нее не получалось — булки выскальзывали, невозможно было сортировать — скинула), Венера ненавидела все и вся, начиная с Хаськи, сманившей ее из Сулеймановки, кончая хлебом и старухой-сдатчицей. Та, время от времени, когда случался завал и булки начинали валиться не только из лихорадочно спешащих Венериных рук, но и с круга, подходила помочь. Венеру выводила из себя ловкость, с которой эта карга разделывалась с завалом: булками она только что не жонглировала и тоже голыми пальцами, ничуть, видать, их не обжигая. И вдвойне злило несколько раз за этот час равнодушно старухой из слова в слово, будто других и не знала, процеженное:

— Чё психуешь-то? А? Смотри, милая, у нас на сердитых воду возят!

Еле сдерживалась Венера, чтоб не запустить булкой в ее рыхлую, бесцветную физиономию. А уж самой лютой ненавистью ненавидела она хлеб! Никогда б не подумала, что можно его возненавидеть —

хлеб ведь…

Чтоб меньше обжигаться, она старалась хватать очередные три-четыре булки быстро, самыми кончиками пальцев, но ловкости им, привыкшим тискать коровьи дойки, заскорузлым и сильным, не доставало: они продавливали зыбкую, неокрепшую корку, и вязкий мякиш жег еще сильней. Венера свирепо отпихивала испорченные булки в сторону, приходя в совершенное исступление… Ну за что ей такое наказание?

Глупые, покинутые ею коровы стали казаться голубицами в сравнении… У-у, чтоб тебе! Коров, коль дурили они, можно было прикормить, заговорить ласковым голосом, а какой и наддать хорошенько. И доходило ведь! Живые, понимали: это приятно, то больно. А здесь как? Сыплется и сыплется себе черт-те откуда (Венеру нисколько не занимало, откуда), и горя ему мало.

К середине смены, когда Венера немного приноровилась, втянулась в работу, а пальцы о булки нажгла настолько, что боль несколько даже притупилась, у нее начала кружиться голова. От круга… Вращался круг, и вместе с ним, казалось Венере, кружилась она сама. Продавленные ее пальцами желтоватые булки стали мерещиться лицами… Вот ата [1] победно прищурился, как всегда, когда бахвалился в чайной: он-де человек деликатный, интеллигентный, он и хвосты телятам не крутит (а уж Венера-то знала, что ненавидел ата в душе бухгалтерию свою), и ребенка, как у интеллигентных людей, принято, имеет только одного, это пусть бескультурье всякое по десять душ плодит… Поговаривали, правда, что не из-за чрезмерной культурности детей ата больше не имел. Вертится, вертится круг, и голова Венерина кружится, словно бы за ним поспешая… Вот снова: лобастое, нераскосое лицо аты, когда глядел он из окна украдкой, как лихо сметывал сено в стожок сосед Рашид. И не до культурности, видать, было тогда однорукому ате, обвисли тоскливо уголки губ… Головокружение не отпускало, подкатывала тошнота. Венере мерещился унитаз общежитского туалета, к стене над которым был плотно, намертво приклеен крупный газетный заголовок «Добро пожаловать!», нелепый там, но смешной.

И снова объявлялся лысеющий, зеленоглазый ата. Донимал и в перерыв (в столовую она не пошла, села на лотки в углу, привалилась спиной к стене и просидела так все тридцать минут). Единственная его рука висит прямо, не живо, а пустой рукав белой рубахи замысловато вьется на ветру… Вот взмывает он круто над головой аты, вот жмется к груди, крючится, а вот резко бросается за спину, и кажется издали: то грозит человек кому-то, то клянется или кается в чем-то, а то гордо убирает руку за спину — никому не подам. Не подам — и все! Я — единственный в этой дыре мужчина! Последний то есть. Последний тестя окалымил! Я — Ильяс. Умру — и не останется больше в Сулеймановке мужчин! Но это не рука, это пустой по плечо рукав…

И ата еще помалкивает, шагая враскачку меж двух рядов, как на подбор, одинаково темных, бревенчатых и дощатых, домишек. Из чайной. Не с чаю, конечно, его покачивает, но опять же язык не повернется пьяницей ату назвать. Пьет он, как всякий порядочный человек (это он сам о себе), редко, но порядочно… Раза три-четыре в год. В праздники ата почти всегда трезв, редко совпадают они с «питейным» его настроением, с его порядком. А порядок нечастых своих загульных дней он чтит! Все у него в такой день расписано: каждый шаг, каждый жест, каждое слово — до чайной, в чайной и особенно после. Что слышала, видела Венера в четыре года, то и в семнадцать.

Высоко держа лобастую голову, ата проходит мимо сидящих на лавочках соседей. Проходит молча, даже покачиваться перестает. Те тоже молчат, но улыбаются, перемигиваются в предвкушении редкого зрелища.

Ата еще внушительно топает сапогами в сенцах, а три окна домишка уже облеплены смеющимися лицами. Венера с енэй [2] за столом. С минуту стоит ата у порога, осмысленно и пытливо, словно бы и не пьяно, осматривается. Но в том-то и вся штука, что осмысленный и пытливый взгляд просто блуждает. Венера знает, что все силы аты в этот миг вложены в ту дурацкую пытливость (неспособную, кстати, никого обмануть), из-за чего не может он ни шага сделать, ни слова сказать, ни замычать даже. Зато он сейчас — сама пытливость и осмысленность! Еще бы, ведь единственный в округе настоящий мужчина! Последний то есть. Никогда не пьянеет! Никогда! Видите? Но его «последних» в округе мужских сил хватает ненадолго: вот глаза перестают пытливо блуждать, тупеют, но становятся зрячими, хваткими. Возвращаются к ате и дар речи, подвижность.