Полдень следующего дня
Шрифт:
— Замерзла?
Венька молча помотала головой. Замерзла глупая, нос малинового оттенка…
— Вень, зря приехала. Не надо бы…
Молча пожала плечами и похоже, что обиженно.
— Как себя чувствуешь? — крикнул Хромов в надежде, что уж на этот-то вопрос трудно ответить мимикой и удастся вытянуть из нее хоть пару слов. Вытянешь из нее! На бледном обычно, а сейчас обожженном морозом, остроносом лице Веньки появилась улыбка. Невеселая опять же. Молча выставила вперед руку в вязаной варежке. Большим пальцем вверх. Вот и поговори с ней!
— С хозяйкой там не ссоришься? — спросил, как всегда, Хромов, хотя это было ему нисколько не интересно и просто лишне, потому что обе они спокойны и покладисты. Венька так даже чересчур…
Опять помотала головой и поправила слегка съехавшую на бок песцовую шапку — его подарок.
— Не вздумай сегодня в пекарню потащиться. В другой раз сходишь, как потеплеет, а еще лучше, как родишь… — привычно наставлял он Веньку. Хромов никогда не улавливал момента, с которого начинал впадать в разговорах с ней в мораль, а когда замечал, то сменить тон уже не мог. Потом ругал себя, сильно побаиваясь, что это полученное в школе профессиональное «заболевание» у него неизлечимо…
Венька нерешительно пожала плечами.
— Не вздумай! — прикрикнул он.
Покорно кивнула.
— Вам записка, — весело сказала, войдя в бокс, пожилая тучная нянечка, державшая в руке полную съедобной и несъедобной всячины корзину из алюминиевых прутков. Подала Хромову маленький, вырванный из записной книжки листочек (носить съестное он Веньке запретил, аппетита ни малейшего).
— Странные нынче бабы пошли. Нет чтоб здоровьем мужниным поинтересоваться… А то дуростью всякой… — сочувственно пропыхтела старушка уже в дверях.
«Что такое метафизика? В книжке про Алешу Карамазова? И в автобусе мне мерещилось, что ты опять говоришь, как зайца в детстве поймал. Только наоборот все было, и у тебя голова была заячья».
Хромов обратил внимание, что Венька видит в его руках записку и ждет… Ждет, на лице заметное любопытство, редкое для угрюмоватого, вечно напряженного Венькиного лица. Все неприятное, что может из содержания записки вытекать, до Хромова поначалу не дошло, он даже обрадовался этому странному, от неожиданности почти нелепому вопросу.
— Вень, слышишь? — крикнул он. — Метафизика… Метафизика — это начало в человеке подспудное… Вот! А у Достоевского… Ну, вроде проникновения его в суть поступков героев… Необъяснимых как будто. Так по-моему… Поняла?
Венька кивнула. Хромов чувствовал, что ни черта она не поняла, «и злился, что не может объяснить потолковей.
«Постой-ка… Метафизика — метафизикой, Карамазов — Карамазовым… Неужто она читала? Там же письмо лежало Петькино… Обещает он в письмеце по возмужании на тот свет меня спровадить. Ни больше ни меньше…» — обернулся ее вопрос другой для Хромова стороной.
— Книгу-то до конца прочла? — через силу придавая голосу равнодушие, спросил он в слабенькой надежде, что Венька не подалась дальше десятка страниц (Петькина цидулька лежала в середине).
Она кивнула. Несколько настороженно. Хромов понял, что вопрос до нее дошел… Он боялся ответного, не про метафизику уже. Венька молчала, робела, но взгляд был слегка испытывающим.
— Вень, я замерз… Ты, наверное, тоже? Беги скоренько домой… Меня через пару дней выпишут, так что больше не приходи, — выпалив это, он растянул в подобии улыбки губы и махнул рукой. Пальцы нервно крючились, не махнул, а цапнул воздух пятерней. Венька этой его нервозности, похоже, не заметила или приписала морозу и второй раз за все время улыбнулась. Словно бы с облегчением. Тоже махнула рукой и пошла к остановке.
Хромов машинально пробежал глазами ее записку и на словах «…говоришь мне, как зайца в детстве поймал…» почему-то задержался, прочитал их еще, еще и стал тупо выяснять у себя — почему? Выяснял, впрочем, недолго. Он и сам не знал, зачем тогда Веньке про зайца соврал. Никогда Хромов живого зайца в руках не держал. Кроликов — другое дело! Когда резал, бывало… Сердчишко заячье… Спокойно они у кроликов бились. Откуда тем было знать, зачем их на руки взяли. Часто ведь брали просто так, как кошку, поиграть, погладить, так что они обычно и испугаться-то не успевали… В последний раз резал в день возвращения Зинаиды из Кисловодска. Суббота тогда была…
Многие годы дарили субботние дни Хромову приподнятое настроение. Еще бы, завтрашним утром не идти в «галдежник». Сколько учительствовал Хромов с тех пор, как распределили его в этот совхоз, столько ж почти и оставить школу хотел. Не по нему дело оказалось. Но все тянул, как-то незаметно для себя директором стал, глядь, а уже и тридцать пять стукнуло! Куда теперь пойдешь? Другой специальности нет. Не в общественные же пастухи? То с тобой все на вы были, и вдруг… Доскрестись уж как-нибудь до пенсии, хоть и не близко еще.
Но в субботу Хромов забывал о неприятном. Милое дело! Вот и тогда… Отворяя калитку своей усадьбы, он лукаво, как живым, подмигнул ярко желтевшим доскам, сложенным под навесом рубленой бани (ее-то бревна были уже аспидно-темными). Милое дело! За сегодня-завтра они с Петькой наверняка успеют перестлать в свинарнике пол, благо, свиньи заколоты еще неделю назад. Зинаида приедет, будет довольна…
Из-за дома, со стороны огорода, пахнуло едким дымом. Не дровяным.
«Ботву, что ли, Петро запалил? Так зря. Не высохла еще. Вообще-то нет, Петька в школе еще. Шесть уроков у него нынче…» — наскоро гадал он, обходя дом.
У бесформенной, обильно исходящей неживым, белесым дымком кучи картофельной ботвы стояла Зинаида. Ждали ее лишь через четыре дня. Стояла, опершись подбородком на длинный, гладкий черенок грабель, о чем-то думала и незаметно, чтоб о веселом. Новости, однако. Хромов не стал ее окликать. Достав папиросу, машинально продул ее, поразмял пальцами и положил обратно.
Премировали полтора месяца назад передовиков, Зинаиду в том числе. Вручили ей настенные сувенирные часы с кукушкой и бесплатную путевку в Кисловодск. Хромов против ее поездки не возражал: Кавказ как-никак, места лермонтовские.