Полдень следующего дня
Шрифт:
Всю жизнь она шарахалась из крайности в крайность. Савину довелось прочесть одну из тетрадок ее дневника, датированную двадцатыми, в бытность Дерзкой медкурсисткою. Психологически дотошные, яркие наблюдения соседствовали там с такими архиглупостями, непоследовательностью, что он диву давался. Одно время она состояла в обществе «Долой стыд!», была ярой, искренней (на неискренности Савин не поймал ее ни разу в жизни и многое за это прощал) поборницей «немещанскнх» отношений, а через полгода стала активисткой всеобуча, еще более ярой, если не сказать оголтелой. Бывших соратников по пропаганде «немещанских» отношений она назвала в дневнике — наверное, не только в дневнике — глашатаями грязного белья…
Собственно и сюда-то переехали из Челябинска в тридцатых годах с бухты-барахты, очень даже вдруг. Измотанную бесконечными склоками с «ма танте», у которой квартировали, Дерзкую (тогда, впрочем, она была еще мамочкой, да и Савин — не «твоим мужем», а просто Мотькой, шестилетним и толстым) соблазнили в облздраве обещанием немедленно предоставить жилплощадь, и она дала согласие на перевод.
Так появился в поселке свой зубной врач, и у страдальцев, нелепо стягивающих перекошенные лица платками, отпала необходимость мотаться за исцелением в Челябинск.
Первые две недели, пока обживались в странной десятиугольной конуре огромной коммуналки, Мотька выслушал немало противоречивых мнений матери о их переезде, восторженных, но мгновенно переходящих в раздраженные, и наоборот. Скажем, не доглядела она за кипятившимся на примусе молоком. У нее хватило выдержки, сняв его, не ответить на ворчанье соседок по поводу запаха, плотно закрыть за собой дверь и только потом, подхватив Мотьку на руки, прижав к себе, излить ему шепотом, что на перевод из «губернского города» в «уезд» (зная, что Мотька еще мало что понимает, она порой позволяла себе словесно наедине с ним повольничать) могла согласиться только такая идиотка, как она. Поселок мать называла дырой, угольный разрез — мерзкой прорвой, то есть словами, смысл которых до Мотьки, хоть как-то, доходил, а сограждан даже не по-русски… карбонариями. Однако как ни ругалась она известными и неизвестными сыну словами, кончались ее излияния всегда одним: зато теперь, хоть скверная, но своя крыша над головой…
Мотьку же мало расстроил переезд в «эту дыру». Правда, не было теперь рядом соседа Сашки, с которым у них именины праздновались в один день, зато в новом детсаду (тесовый барак, действительно, был новым, желтели его стены очень нарядно) давали добавку. Не очень вкусную, но сытную кашу со смешным названием — полба. В обед, после того, как все дружно управлялись со вторым, коротко стриженная, вся в веснушках, Антонина Ивановна (мать удаляла ей зуб и назвала выдержанной) приносила из кухни большую кастрюлю и спрашивала ненатурально грозным голосом, взяв в руку половник:
— Ну, братцы, кому по лбу?
«По лбу» хотели все. Плохим аппетитом в те, не особенно сытые времена дети не страдали.
Еще здесь был разрез, который мать в раздражении всячески поносила, а Антонина Ивановна, отличавшаяся нравом на редкость ровным и добродушным, говорила про него: гордость нашего поселка. Она часто водила их туда на прогулку. Когда Мотька увидел эту ямищу впервые (экскаваторы на дне казались игрушечными, по ступенчатым, неровным бокам, извиваясь, ползли тени облаков), ему стало страшно, отступил на несколько шагов.
— Не бойся… Другие же не боятся, — сказала Антонина Ивановна и снова подвела к обрыву.
Мотька крепко держался за ее руку, но глазел вниз с любопытством, не находя там ничего общего с «мерзкой прорвой». А вскоре он и вовсе стал называть разрез по-своему. В солнечный, теплый после нескольких суток сильных морозов день они снова пошли к разрезу. На этот раз ямища была почти до краев полна густым, белесым туманом, снизу не доносилось ни звука. Мотька слышал в сказках про молочные реки — кисельные берега и выдал, отталкиваясь от сего: туманное озеро — грязные берега.
— Это, ребята, инверсия [3] , — невесело и не вдаваясь в подробности, пояснила Антонина Ивановна.
А Мотьке понравилось это красивое слово и густейший туман внизу: яма казалась бездонной. Он ведь тогда понятия не имел, сколь мало в той красоте хорошего. В период температурной инверсии разрез простаивал порой до трех-четырех суток. Не подозревал Мотька и того, что со временем ему придется столкнуться и с другими инверсиями. Стилистической, например. Этой — еще ладно. С инверсией в человеческих отношениях, искажающей их порой до нелепости. Назвать свои нынешние отношения с детьми или матерью иначе, как нелепыми, Савин не мог.
3
Инверсия — явление температурного перепада, в результате которого полость разреза заполняется туманом.
А казалось ведь: все идет своим чередом. Он женился, появились Юлька с Лекой и, хотя главой семьи продолжала оставаться мать, Савин с Ниной пользовались достаточной «автономией». Во всем, кроме воспитания детей. Там была безоговорочная бабкина монополия, к чему вечно занятое среднее поколение семейства относилось до поры до времени весьма положительно.
Девиз Дерзкой был: «Хлюпикам — бой!», методы — просто жестоки, но если Юлька и стала ведущей центровой Союза, то во многом благодаря каторге, в которую бабушка превратила ее детство: кроссы, ежеутренние кроссы, бесконечные броски по кольцу на соседней с домом школьной площадке, строжайшая диета. Это еще до секции, в которую она потом девочку отдала. Рвение Дерзкой объяснялось просто: Юлька уже к тринадцати годам вымахала под метр девяносто, обретя с этим все сопутствующие физическим недостаткам комплексы, училась она неважно, никакой личной жизни, с поправкой на еще больший к зрелым годам вырост, у нее не предвиделось, и баскетбол, как считала Дерзкая, был единственным Юлькиным шансом не стать серостью, да к тому ж еще несчастной. Серостью старуха считала всех, кто был обыкновенным. Своего она добилась: шестнадцати лет Юльку пригласили в Ригу…
После ее отъезда Дерзкая загорелась сделать настоящего мужчину из Леки, решив, что поможет ей в этом хоккей, в который, если брать на веру одну задорную и глуповатую, впрочем, песенку, оные играют. Делать из Леки профессионала она не собиралась, ибо, в отличие от Юльки, тот был и хлипок, и вял. От последнего она и собиралась его избавить, отдав в хоккейную секцию. Но у Леки выработался устойчивый иммунитет к любому ее начинанию (в друзьях бабка и внук не ходили, самолюбия у обоих имелось сверх меры), и он столь усердно отлынивал на тренировках, что тренер, несмотря на все свое почтение к бабушке Юлии Савиной, вскоре его отчислил.
Шишки, как всегда, достались Савину. Во всех Лекиных проступках и недостатках она неизменно обвиняла дурную наследственность по линии своего «подлеца-мужа» (Савин отца почти не помнил), соответственно Савина и его «курицы» (Нины). Кстати, именами Юлька и Лека были обязаны ей же. Савин подозревал в ее выборе влияние Друнинской «Юльки» и «Ленинградского дневника» Берггольц — единственной вещи, заставившей некогда Дерзкую прослезиться. Он тогда спорил с ней, ибо имя, которым та решила осчастливить его улыбчивого, беспрестанно сучившего крохотными ножонками сынишку, невольно вызывало в сознании тягостное. Старуха настояла, а через десяток лет она же готова была буквально загонять, этого своего внука, носящего столь памятное всем имя, ради приобретения им вовсе не столь необходимых достоинств.