Полдень следующего дня
Шрифт:
— Твой сын — рефлексирующий, ни на что не способный недоносок! Ни рыба ни мясо… Он вырастет таким же серым чинушей, как ты! — орала она тогда, совсем не стесняясь присутствия в комнате Леки, которого поставила в угол «пока не свалится».
Она так и сказала: серым чинушей, а в запале еще очень одобрительно помянула обычай древней Спарты касательно хилых младенцев. В ответ Савин раздраженно сказал ей, расчувствовавшейся когда-то над «Ленинградским дневником», что теми же спартанцами в жертву физическому совершенству нации среди сброшенных в пропасти детей, возможно, были принесены потенциальные поэты, философы, художники, и что он вообще считает этот обычай фашистским в зародыше, ведь это было самой настоящей селекцией.
— Но войну выиграли не хлюпики, а люди, способные по несколько суток не спать, обходиться без пищи. Могли выдержать любые пытки! — поубавив пылу, стояла на своем Дерзкая.
— Этак ты сейчас договоришься, что молодежь должна быть «гибкой, как кожа, твердой, как крупповская броня». Они тоже были не хлюпики! — отрезал Савин и велел Леке идти в свою комнату заниматься уроками.
Этого попустительства (ее вывод) Дерзкая долго не могла ему простить, а внук и вовсе перестал для нее существовать, чему, впрочем, весьма обрадовался, целиком и даже исступленно отдавшись милому его сердцу книгоглотательству.
ОДИН ИЗ ДНЕЙ
(июль)
Мы шли на картошку. В алюминиевых чашках рыночных весов, забавно кивавших друг дружке стрелками-носиками, уже пестрела красноватая и желтая, с привычными мелкими рубчиками на податливой, ранимой кожице, некрупная и несуразно дорогая скороспелка, а мы с Лекой шли пока что полоть и окучивать. С большим, очень большим опозданием.
На новенькую фабричную Лекину тяпку встречные глазели с явной иронией: покрытое черной нитрой лезвие воронено сияло, нелепо изящным был и окрашенный в лимонный цвет тонкий, полированный черенок с алым пятиугольником качества над шейкой. Вся она смотрелась если не игрушечной, то сувенирной, не рабочей, а в руке Леки, «фирменного» от кепи до подошв, вовсе наводила на мысль о баловстве, несерьезности затеянного. Лека чувствовал, что смешон (приятным ему это быть не могло), и откровенно на улыбки встречных кривился, чем еще более забавлял почтеннейшую публику…
— Сколько там соток? — спросила я, чтоб хоть как-то его отвлечь.
— Юрка сказал: пять, — буркнул Лека, серчая за компанию и на меня.
— Найдешь?
— Найду. Под высоковольткой… Бочка железная врыта, — отвечает он в том же тоне.
— А на кого ты злишься? Не на себя? — просыпается во мне встречное раздраженье.
Ответом на это Лека не удостаивает, лишь защитно усмехается, потому что обижаться, кроме как на свое «неудобно», опять выставившее его в глупом виде, не на кого…
Уезжая в Березовск, где два года назад был заложен мощный разрез (многие из наших туда подались), соседи передали нам свою делянку. Долго межуясь: ехать не ехать, они посадили в положенный срок семенную, а через две недели сорвались. Юрий оставил Леке ключ от ямы, объяснив, где она, где делянка, принес мешки, лопату, тяпку, не новые, но надежные. Отказаться Лека не решился, хотя никогда дотоль картошкой не занимался, за глаза над хозяйственным Юрием даже подтрунивая.
Через неделю после их отъезда я шла с работы в сквернейшем настроении: лучшая из моих студиек, у которой были сносные подъем, выворотность и очень хорошие ножной икс, пластика, шаг, поведала, что ее родители тоже надумали переезжать в Березовск. А я-то, откровенно говоря, лишь с ней, занимаясь по индивидуальному плану, душу и отводила. С Верочки можно было спрашивать, имело смысл гонять ее. По данным она подошла бы хореографическому училищу, и через пару лет, доведя до вступительного уровня, я обязательно бы ее рекомендовала. Приятно все-таки готовить кого-то к большему, нежели к заведомой самодеятельности. Приятно, впрочем, не то слово. Коллеги меня поймут.
Сколько детсадов просеяла, присматривая ребятишек с данными. Настоящими данными. Безрезультатность просто удручала. Но вот однажды набрела на Верочку. Обрадовалась. Пришла под вечер, когда детей забирали домой, и долго талдычила юному и румяному, темнобровому (милашка еще тот!) и глуповатому родителю Верочки про перспективность его дочурки и необходимость студийных занятий. Отвечал он больше междометиями, не к месту улыбался и откровенно пялил на меня глаза, полагая, видать, что Верочка только повод, а интересуюсь я, главным образом, им, смазливеньким.
За последние полгода уехало уже немало знакомых, но лишь тогда, наверное, потому, что коснулось человечка, по-своему мне дорогого и очень-очень нужного, я почувствовала: творится неладное. Город пустел. Причем отбывали все люди нестарые: у мамы, шившей на дому, сильно поубавилось замужних заказчиц (из регулярных) в возрасте до тридцати пяти. И все потому, что выработался какой-то разрез!
Не какой-то, конечно, для многих, знаю, не какой-то! Но меня, кроме привычки видеть огромные, поросшие травой, а кое-где и одиночными деревцами двойные отвалы, ничто с ним напрямую не связывало. Напрямую произошедшее коснулось не каждого, но косвенно (больше — меньше) касалось в городке всех. Я, к примеру, лишалась Верочки… Откуда быть хорошему настроению? А тут еще, проходя мимо пятачка, на котором останавливалась обычно мусорная машина, я заметила валявшиеся возле бачков лопату и тяпку, чьи добротные черенки были с подозрительным сходством сломаны точно по центру и свежо в изломах белели. Я узнала в них Юрины. За прожитые вместе годы я попривыкла к Лекиным выходкам, безобидным и небезобидным, но это варварство возмутило меня донельзя.
Лека ковырялся отверткой в своей ремонтированно-заремонтированной пишущей машинке. Заулыбался, приветственно чмокнул губами воздух, но, заметив в моей руке обломок черенка, насторожился.
— Слушай, по-моему, это свинство! Зачем ты их брал, морочил человеку голову? Он бы отдал кому-нибудь другому, — негромко, чтобы не сорваться на крик, сказала я. И вообще едва сдерживалась от желания вытянуть его тем обломком по спине. Без всяких объяснений.
— Отказаться было неудобно… Обиделся бы, — промямлил он, снова сунувшись отверткой под каретку.
— Ну, хорошо, а ты не мог оставить их там, не ломая? Вещи добротные… Кто-нибудь обязательно бы подобрал. Человек их делал, старался… — Я все еще сдерживалась, хотя это его очередное идиотское «неудобно», которым Лека в нужных ему обстоятельствах мог объяснить что угодно, вплотную приблизило меня к истерике.
— Да брось ты бучу из-за ерунды подымать! За что путное бы так расстраивалась. Тоже мне — скорбь мировая! — защитно (и достаточно фальшиво) вспылил Лека, ибо крыть ему было нечем.
В сердцах я запустила в него обломком (попала в несчастную машинку) и ушла к маме. Через неделю Лека уехал на сессию — он заочно учился в Свердловске на журфаке — так и не попытавшись того скандала замять. Обратно уже и не ждала. Но он вернулся. Как всегда, весь какой-то замызганный, осунувшийся, жалкий и страшно в меня влюбленный. Захлебывался очередями горячих, покаянных слов, неподдельно искренних (я чувствовала, когда он играл и когда был искренен), в которые верилось даже при том, что его покаянные обещания не раз оказывались заведомым воздухом.