Полдень, XXI век, 2009 № 01
Шрифт:
— Будь моя воля, — тупо гнул своё барон, — всех, кого я положил трупом во славу маркиза, короля и Британии, я воскресил бы — здесь и немедленно.
Барона явно заносило не туда. Поскольку слышал его один лишь слуга, вернее было бы сказать: заносило в ту область, которой для слуги просто не существовало. Впервые за свою долгую жизнь слуга чувствовал себя… У него не было слов, чтобы выразить. Как будто на его парадной одежде появляются и растут грязные жирные пятна, и он тупо наблюдает за этим, не в силах ничего сделать. Никогда не знавший своих родителей, с детских лет привыкший полагаться только на себя, стыда за кого-то другого он никогда раньше не испытывал. В той самой груде тел, где когда-то ворочался и заразительно ржал сэр Бэкон, был и слуга — оглушённый, с поломанными рёбрами, распоротой голенью и свёрнутой набок челюстью. Барон вряд ли помнил это: слуга вот не помнил ни барона, ни того, о чём там распространялся приваленный конём чернобородый титан, ставший впоследствии вечно пьяной развалиной. Одно он знал точно: он убивал тех, кто пытался убить его. То, что все они оказались врагами маркиза, короля и Британии, — на то воля неба, которая слугу не занимала. У него была своя. Была — в отличие от золотых, провианта и наград. В отличие от жены и дома. Сладко ли жилось ему? Но ведь жил…
— Будь твоя воля… — с отвращением продолжал барон. — Кто живёт по своей воле, кто по своей воле родился? Всё, что движет нами, — лишь голод, страх, вожделения или приказ господина. Быть свободным, как птица, — а что это значит? Надрываясь, вить гнездо, надрываясь, кормить птенцов… И жрать, всё время жрать, чтобы не замёрзнуть, чтобы летать… А в радость ли им такой полёт? И посмотри, везде ведь одно и то же, что у людей, что у тварей божьих. Свобода, воля… Где ты видел свободу, человече?
Слуга с досадой чувствовал, как стремительно падает его уважение к хозяину. В век, когда сама жизнь человеческая ценилась не особенно высоко, ему было куда падать.
— Но ведь для чего-то придумано это слово, — с плохо скрытым вызовом произнёс он, — или с тех пор оно стало ненужным?
Барон уронил голову на грудь и некоторое время ехал молча.
— Из ничего даже волей богов ничего не творится, — медленно процитировал он. — И в ничто не уходит. Если она есть, то деваться ей некуда. Её количество должно быть постоянным.
Он помолчал снова, затем заговорил тихо, с усилием.
— Но если так, то кому-то она должна достаться вся целиком, без остатка. Может, драконам — нерождённым, бессмертным, свободным от всякой власти над собой и от жажды власти. Без семьи, без любви, без голода… Ни на кого и ни на что в этом рабском мире не похожим, абсолютно чуждым ему. Может, они и ненавидят благородных только за то, что к тридцати мы уже старики, и наш путь определён вплоть до доски гробовой. За то, что, имея все возможности быть свободными, мы не имеем достаточно гордости, чтобы свободными стать. Именно так: если нельзя быть свободным наполовину, свободным почти…
— Всё это, наверное, правильно, — сказал слуга, — только больно уж сложно для меня.
Колючие ветви кустарника здесь особенно яростно впивались во вьюки и попону коня, и он задержался, с раздражением отдирая их.
— Ничего удивительного, — со вздохом сказал рыцарь, — это потому, что ты глуп. Эй, где ты там застрял?
Рыцарь повернулся в седле. В тот же миг кусты впереди раздвинулись, и вылетевший оттуда чешуйчатый хвост ударил его в бок под рёбра.
Слуга услышал, как тяжело рухнул на землю рыцарь. А когда он поднял глаза, на краю поляны уже громоздился давешний дракон, задней лапой и хвостом прижимая к земле судорожно дёргающегося хозяина. И слуга словно наяву увидел всё, что будет дальше. Вот сейчас он развернёт коня влево, в ту сторону, куда оттягивает его сундучок с золотом и сапфирами, и перепуганный конь, ломая колючие сучья, понесёт его назад по тропе, всё дальше от хозяина, пьяного, обречённого, никому и самому себе не нужного. По дороге, которую он выберет сам. К дому, которого ещё нет. К хозяйке и детям, которые обязательно будут потом, потом, стоит только повернуть коня. Всё очень просто и ясно — и всё же слуга медлил, зачарованно глядя в чёрные бездонные драконовы глаза. И всё явственнее в глазах этих, в закостеневших челюстях рептилии, в каменной неподвижности отливавшей изумрудом морды чудилась ему презрительная улыбка. И слуга понял вдруг, что не повернёт коня, не даст ему сделать ни шагу назад. Медленно, не опуская глаз, он наклонился, нашарил во вьюке рукоять сабли и потянул. И тотчас дракон, оставив рыцаря, заструился через поляну к нему. Слуга резво спрыгнул по другую сторону коня. Сабля, продолжая движение, врезалась коню в ноги пониже суставов. Конь тяжело осел на круп, слуга отпрянул под его прикрытие, и, занеся саблю, замер на напружиненных согнутых ногах. Сейчас всё решится, сейчас. Стена кустов позади — это ничего, это даже хорошо. Сейчас дракон зайдёт справа или слева, задержится на секунду, поворачивая, и нужно сразу ударить в голову, тогда будет ещё секунда, и нужно придвинуться и бить в горло или по загривку, всей силой и всем весом, с оттяжкой, потому что времени замахнуться с плеча уже не будет…
Дракон не зашёл ни справа, ни слева. Он навис над слугой, подмяв визжащего коня, зацепил его когтями за бедро и потянул вверх, в опрятную розовую пасть. Спасаясь от острой боли, слуга резко оттолкнулся от земли и обеими руками поднял над головой саблю. И узорчатый дамасский клинок вонзился в шею чудовища, уткнулся в позвонки, спружинил и пошёл в сторону.
— Гав! — сказала Инесса, и милиционер тут же ушел.
Вот ну все, ну, понимаете, абсолютно все в тот момент возненавидели Винченцо и его тварь. Так-то особенно не говорили ему, не принято это в Гопри, всяких там куклускланов у них не водится, но между собой прямо-таки ненавидели, это что ж он такой, гадин всяких приваживает, а те людей кушают, да еще при этом здравствуйте говорят, ну и все в том же духе.
То есть спокойный народ, без всяких этих. Но накушамшись, как и все украинские люди, они себя соблюдают трудно.
Поэтому подгадали момент, когда Инесса в речке плескалась и ондатр для Винченцо выискивала, вина попили, пришли и говорят:
— Здравствуйте. Шо ж это вы, а? Нехорошо. Так что немедленно!
Винченцо ответил им грубо, и возникла у них дискуссия. Но Винченцо был один, а их много, поэтому побили его очень сильно, даже перестарались, вино у них такое, что выпьешь и даже курить забудешь, так что Винченцо перестал быть.
Получилось это случайно, никто такого результата даже и не желал, просто хотели насчет морду набить, а оно вон как вышло.
Милиционер пришел, вздохнул, сказал:
— Шо ж это он так? А еще Винченценко.
И принялся составлять протокол.
Тут выплывает из речки Инесса с двумя ондатрами дохлыми в авоське, смотрит на такое дело и говорит:
— Ох, блин!
Никто к ней даже и близко не подходит, сторонятся гадины. А она к нему подползла и повторяет:
— Ой, блин!
И умерла, не поверите, прямо на груди его умерла. Легла мордой своей гнусной на грудь его, немножко подышала, а потом перестала. Авоська с ондатрами так и осталась на пороге.
Голопристанцы, конечно, засовестились, а куда ж им еще? И вот что они придумали — они одному самому великому в Голой Пристани скульптору заказали скульптуру. Чтоб была эта скульптура как две капли воды похожа на Инессу. Тот подумал и сваял совсем непохожую — что-то типа вроде Русалочки. С грудями типа как херсонский кавун. Но все посмотрели и согласились. С тех пор стоит.
Владимир Покровский
Лохнесс на Конке
Рассказ
Посвящается Алле Корниенко
На Украине, в самой дельте Днепра, есть такая незначительная речушка под названием Конка. Ничего особенного в ней нет, даже и не просите, так себе — камыши, маленькие песчаные пляжики, деревянные лодочные причальчики, разве что иногда где ива заплачет, но вообще-то, если так поглядеть, речка относительно широкая и красивая, потому что все-таки это часть Днепра с его редкими птицами, хуже которых летают только люди и страусы. Никогда и никто не ожидал от этой речки ничего такого сенсационного, но как-то летом Винченцо Степанович Махно, ничего себе человек, промышляющий рыбной ловлей и на ондатр, выловил своей сеткой настоящее чудище.
Ростом оно было примерно так с полвесла, имело хвост рыбий и плавники, только вместо чешуи все тело у него заросло черно-бурой слипшейся шерстью, а морду имело гнусную, хищную и изогнутую, ни на что не похожую, кроме как на вопросительный знак. Только выглядела эта морда жуть какой измученной и несчастной.
Винченцо сидел на банке, кисло смотрел на чудище и задавался себе вопросом, счастье ему привалило или новые неприятности. В счастье он как-то не очень верил, учитывая собственный многолетний опыт. Он подумал про себя, что это сокровище явно сбежало с биостанции, там какая только гадость не водится.