Полдень, XXI век (май 2011)

Коллектив авторов

– Что, сестра? Сказку рассказать хочешь? Или совета спросить?

– Да, отец… И сказку, и совета… Одна моя подруга… Тоже американка… Врач… Была в городе духов… Когда-то давно… И там…

Опасливым полушёпотом, путаясь, сбиваясь, не всегда подбирая точные арабские слова, Энн Хоуп довела рассказ до конца. Мудрец поднял на неё карие молодые глаза, странно смотрящиеся на морщинистом пожилом лице с козлиной бородкой, и осведомился:

– Это было с тобой, сестра?

– Да, – одними

губами прошелестела Энн.

– И что ты решила? Выбирать тебе.

– Наверное, останусь, отец. Я нужна этим людям. А сердце всё равно болит. Как будто своих предаю.

– Не переживай, сестра. Рая на земле никогда не будет. Одна опасность сменяет другую, затем приходит новая песчаная буря, уносит жизни… И снова сияет солнце. Многие боятся, как бы чего не вышло, и потому не делают ни добра, ни зла. Но во что превратился бы мир без добрых и смелых? У твоих правнуков свои проблемы, а у тебя свои. Решай их, а потомкам помогут их современники. Аллах позаботится обо всех. Ты сделала хороший выбор. Прощай.

Энн поймала себя на недостойном американки желании поцеловать руку слагателю историй, но старик уже шёл дальше по улочке, стуча сандалиями и поднимая пыль.

Энн перевела дух. Она и раньше примерно знала, что скажет Дольфу Брауну, если он снова явится, но меддах нашёл точные слова. Что ж… На то он и сказитель.

Игорь Перепелица

Спи, малыш

Рассказ

Папин нос уныло нависает над губами, шепчущими безнадежно:

– Спи, малыш, спи…

На папином носу большие очки, из-за которых глаза за стеклами кажутся маленькими, далекими, и малыш стаскивает их с носа, удивляется, что глаза у папы выросли:

– У…у-у-у!

– Спи, малыш, – повторяет папа, поправляет очки, зевает, прикрыв рот ладонью. – Спи-и-и…

Мама, свернувшаяся калачиком на диване, подтягивает в унисон:

– Спи-и-и…

Малыш хихикает, так у них, у родителей, получается смешно мычать. Папа сонно моргает:

– Определенно – зубы. Это зубы. Ты смотрела?

– Угу, – лепечет мама, натягивая одеяло.

– Показались?

– Угу…

– Зубы! – блещет папа улыбкой, сверкает очками. – У нас – зубы! Урра!

– У? – мама приоткрывает один глаз и смотрит на папу, едва слышно проговаривает: – Что за зубы?

Папа сонно смотрит на маму, улыбка его вянет:

– Спи, солнышко.

Он смотрит на часы, бубнит:

– Полтретьего, – трясет кудрявой головой, словно не верит себе, – полтретьего…

Подхватывает малыша на руки:

– Спи, малыш, спи…

И бродит по комнате, покачиваясь, словно заводной бегемотик.

Малыш видит, что веки у папы закрыты; следит, не покажутся

ли папины глазки между ресниц, присматривается, не моргая, но скоро становится скучно, и он глядит в потолок, где колышется папина тень. Это тоже скоро становится скучно. И малыш хнычет.

Папа, не отрывая глаз, заводит заунывно:

– Котыку сирэ-энькый… котыку билэ-эгнькый… нэ ходы по ха-а-ати… нэ буды дытя-а-ати… а-а-а… а-а-а…

Малыш вздыхает. Как надоела эта песенка. Как надоела…

Закрывает глаза, как папа, и морщится, и зевает, покачиваясь в отцовских руках, как в лодке, и, кажется, уплывает куда-то.

Уплывает…

Открывает глаза. Вокруг темно, но он еще на руках, ему тепло и уютно, только пахнет неприятно сыростью и гнилью.

– Спи, Фимочка, спи малыш мой, – слышится дрожащий шепот.

Малыш крутит головой и различает над собой узкие полоски, откуда едва сочится свет, – там, наверху, кто-то ходит, поскрипывает половицами, качается тенью, вздыхает тревожно.

– Спи, малыш, спи, – тревожится и шепот у щеки.

У темноты, держащей его в теплых руках бледные большие глаза. Темнота дышит едва-едва, она глядит вверх и полоски света мягкими тенями ложатся на ее влажные щеки:

– Ну, зачем ты проснулся, Фимочка, зайчик мой…

В рот малыша тычется твердый сухой сосок, и малыш ловит его губами, тянет привычно, мнет деснами, но молока нет.

– Ты только молчи, молчи, – шепоток вьется, стелется, словно дымок. – И не бойся, малыш, не бойся. Мне тоже страшно, зайчик, всем страшно, родненький…

Малышу скучно сосать пустую грудь. Он выталкивает языком сосок и пищит возмущенно. И в тот же миг слышится сверху:

– Идут! Сюда идут! Тихо!

Темнота склоняется к нему, горячим шепотом дышит:

– Фимочка, потерпи, зайчик, потерпи немножечко.

Скрипит, грохочет что-то наверху, звенит.

– Что, не рада гостям? – слышится веселый мужской голос.

Гром шагов над головой пугает малыша, он ерзает, и темнота касается его губами, и ее едва слышно:

– Спи, малыш, спи, родненький мой…

– Отчего же не рада, – доносится женский раздумчивый ответ. – Заходи, раз пришел…

– Жидовка где? – обрывает ее мужчина.

– Что еще за жидовка?

– Что за водой к тебе заходила вчера, да так и не ушла. Где она?

– Не было никакой жидовки, это кто ж такого наговорил только…

Снова грохот, короткий, прерванный вздох, визг половиц, словно на них упало тяжелое.

– Некогда мне с тобой болтать, – снова слышится мужчина. – Ишь, развела тут.

Малышу страшно от этих криков и грохота, он пищит. Рот его мгновенно накрывает теплая ладонь: