Полдень, XXI век (октябрь 2011)
Шрифт:
Он рассмеялся. Мягкое тепло чудесно расширило жилы.
А критянин глуп. Всей хитрости критянина не хватило на то, чтобы охватить мир до самых начал и знать будущее. Но так, наверное, нужно. Здоровое недоверие – лучшая основа для совместной работы. Власть даже над рабами нельзя удержать только силой, и ничего нельзя объяснить так, чтобы рабы и свободные люди одинаково ярко видели будущее.
Теперь он лизнул палец по всей его длине.
Время – это Шамаш. Мы прислушиваемся к его голосу.
Неважно, шуршит слабая душа или гора плюется огнем. Всему свое время. Правильное в одной обстановке может оказаться неправильным в другой обстановке. Критянин – раб по определению. Он правильно посчитал, что организовать можно все, что имеешь, но он неправильно решил, что можно организовать власть, которая принадлежит Шамашу.
– Критянин! – крикнул он.
Из полной тьмы не ответило
Даже ночная пужанка не решалась кряхтеть во тьме, зато под рукой оказались деревянные перила. Они не были отглажены, их шероховатость выдавала то, что ими редко пользовались. Ступенью:, как по винту, шли куда-то вверх – в тьму, обвиваясь вокруг невидимых деревьев. А может, и не вверх. Хипподи не знал, где тут начало и где конец мира, где верх и низ, и как всё это может выглядеть. Зато он понимал, что Полигон создан Шамашем. Жрец Таху и даже Главный жрец могут думать по-своему. Много столетий они собирали в Кафе умных людей. По настоящему умных людей привозили из дальних стран, переманивали из Ливии и Египта. Может, все это делалось в тайной гордыне – прыгнуть выше Шамаша, но металлические яйца и правда могут теперь улетать далеко, и в них упрятаны птенцы Шамаша. Хипподи вдруг увидел весь Полигон. Чудовищные плоские машины, отгребающие с площадок камни. Гора отчаянно отплевывалась. Внутренним зрением Хипподи видел бегущего в белых одеждах жреца. Открытый со всех сторон, поблескивающий рядами заклепок, необыкновенный яйцевидный аппарат стоял на слегка наклоненной каменистой площадке. Его ярко освещенная внутренность из стеганой ромбами желтой кожи была видна сквозь открытое отверстие люка. Потом все закрылось туманом и снова прояснилось. Тут же оглушающе треснуло, будто сломалось дерево. Раздались многие частые удары. Задрожала земля. Металлическое яйцо повисло в воздухе, будто примериваясь, и вдруг взвилось, ширкнуло огненной полосой и исчезло в лиловом накате туч.
– Критянин! – позвал Хипподи.
Но только тьма смотрела на него невидимым глазом.
Может, невидимый глаз был когда-то зрячим, но, попав в начало тьмы, выварился, как рыбий глаз в кипятке. Надо было привязать критянина веревкой к поясу. Он был бы хорошим рабом. Когда я устану, подумал Хипподи, он мог бы понести меня по лестнице. Вот какое сладкое чувство – приказывать! Вот какое хорошее у меня состояние. У Шамаша в каменных сапогах – пальцы с перепонками, вспомнил он и опять сладко провел языком по пальцу.
Пахнуло неведомым холодом и Хипподи поежился.
В древовидных папоротниках тьмы мелькала какая-то мордочка.
Может, это пыталась выбраться на свет заплаканная душа заблудившегося критянина, кто знает? Или просто маялась потерянная чья-то душа. Землю трясет, выдергивает из-под ног, сладко млеет в ужасе сердце, океан катает камни, как кости. А ты умей правильно выбирать деревья, весело подумал он. Сваренные лавы. Брекчии. Ржавые каменные языки, посиневшие в горниле горы. Камень может течь, как раскаленная, расплавленная вода, а завтрашний день видят немногие. В черных ущельях полно колючих зубастых кактусов. И в прозрачном ручье – рыбы в ряд.
Пахнуло холодом. Пространства раздвинулись.
Но Хипподи еще не вышел из тьмы, нет. Просто засеребрились в необозримой дали мохнатые заиндевелые равнины, обломанные морозами скалы мрачно торчали, гневно горел в небе огненный знак далекой красной звезды. Тишина медленно наливалась особенным космическим холодом. Всё-всё еще далеко. Не дотянешься. Металлическое яйцо на белом порошке еллы может не долететь. Качаются слабые тени, может, это земной шар проходит сквозь зеленоватые поля электричества, бесшумно взметая и пронизывая складки воздушных полос, вдруг вспыхивающих, как вспыхивают на солнце редкие ледяные снежинки. Хипподи не видел отдельных деталей.
“Я – вчера. Я знаю завтрашний день”.
Лишь бы не подвели гончары».
Пропуск в будущее
Проснулся лейтенант в темноте.
Тихо. Не видно ничего. Огонь в печке угас.
Окликнул: «Пугаев!» Из темноты никто не ответил.
Лейтенант толкнул дверь своей (пугаевской) каморки, вошел в холодную темноту. На ощупь вздул огонь, засветил свечу. Колеблющийся свет упал в один угол, потом в другой – на нары, пустые, с брошенным на них ненужным тряпьем. Позвал громче: «Зазебаев!» Тогда из кухоньки из темноты смутно выдвинулся темный человек, запахло землей, тлелым навозом.
– Где?
– Ушли.
– Куда ушли?
– К вохре, наверное.
– Ты хвостом не крути, – сказал лейтенант негромко.
Дотянулся до полушубка, до портупеи. Даже смотреть не
стал, по весу кобуры ясно:
– Ты, дурак, почему не ушел?
– Куда ж мне? С коротким сроком…
Лейтенант осмотрелся, одеваясь. Забрал свой мешок.
– Неужто и вы в побег, гражданин уполномоченный? – поинтересовался тулайковец.
Хотел бросить: «На похороны», но даже для Зазебаева это прозвучало бы слишком. Просто промолчал. Сейчас любое слово, сказанное вслух, могло в будущем повредить делу. Явятся скоро люди майора Кутепова, для них показания тулайковца будут главными.
В распахнутую дверь ударило снежной пылью.
Поземку несло, но над ближней сопкой уже распахивалось полегоньку небо – клокастое, в бледных пятнах. Чувствовалось, скоро ударит настоящий мороз. Подумал: зачем Гусев взял синюю? На прикормку? Да какой из нее прикорм? Прикинул: ход у них один – по самому краю сопки. Если не дураки, разгребут неглубокий снег на взгорках, наберут синей травы. Ею и лечишься, и сыт будешь. Отстраненно прикинул, как бы приглядываясь уже к возможной будущей, ни на что прежнее не похожей жизни: а что там?.. Оттуда вон – по распадку вниз… другого пути нет… Если пройти обдутым краем сопки, путь сокращу… А дурак Зазебаев пусть томится в непонимании. Майор Кутепов будет сапогом стучать в пол: где твоё население? А тулайковец в упорном своем непонимании одно будет твердить: ушел лейтенант за беглецами… Наверное, вернуть хочет… Это вот и следует донести до ушей майора. Тулайковец ведь не знает, что оружие у татарина…
Проваливаясь в неплотном сухом снегу, добрался до склона. Ниже спускаться опасно, там кедровый стланик, его ветки под снегом – будто капканы. Не продерешься. А вернуть наган надо. Без нагана ни в коммунизм, ни к Кутепову.
Поежился. Холодно.
В лефортовской тюрьме лучше сидел.
Там, в Лефортове, придурки по углам дрались, орали, спали, тискали романы. Камеру на тридцать человек то набивали вплотную, то многих враз уводили, разряжая грязное душное пространство. Кто-то еще прикидывал, как на первом же допросе разберется с ужасной ошибкой органов, но умные помалкивали. У кого были деньги, те пользовались ларьком. Экономить не было смысла. На счету, например, Шмакова Бориски было аж сорок два рубля с копейками. Отчество при росте в полтора метра ни к чему – Бориска Шмаков, и всё. Под этим именем коптился в лефортовской общей камере лейтенант Стахан Рахимов – сотрудник органов. Бориска Шмаков – человек социально близкий, это Рахимову обстоятельно втолковали. Хорошо, заявка на ларек работала (форма № 20), присоседился к одному (из нужных). Год тридцать пятый, а этот всё еще жил как в двадцатых, считал себя человеком. Выписал из тюремного ларька школьную тетрадь в клеточку (десять копеек), карандашик. А вот Рахимову (простите, подследственному Шмакову Бориске, социально близкому) принесли дешевую колбасу и чеснок. Хорошая закупка, с пользой. А вражина этот с клетчатой тетрадкой совсем спрыгнул с ума: попросил из тюремной библиотеки учебник английского языка. Наверное, готовился бежать. Сейчас изучит язык и бегом к Чемберлену. Шмаков Бориска с аппетитом жевал колбасу с чесноком, при его памяти чужие глаголы можно на слух заучивать. Сосед заинтересовался:
«Вы что? Вы английским владеете?»
«Да так… Помаленьку…» – замялся Шмаков.
«Где изучали?» – еще больше заинтересовался сосед.
Хотел посмеяться над патлатым и умным: «В Сорбонне». Но в Сорбонне не бывал, это факт, нам ни к чему, нам памяти хватит.
«На пересылках. Умных людей везде много».
Сосед вежливо спросил: «Из бандитов, наверное?»
На это Шмаков Бориска (сотрудник органов лейтенант Стахан Рахимов, рост 151), маленький да удаленький, посмеялся: «Да какой я бандит при моем таком росте? Меня первая баба коромыслом убьет». И предложил вражине перекусить. Заказал хлеба полтора кг (2 руб. 55 коп.), 500 гр. коровьего масла (7 руб. 50 коп.), 1 кг сахара (4 руб. 30 коп.) и овощные консервы (2 руб. 40 коп.). Шпион согласился. Ел деликатно, крошки подбирал. У него, кроме тетрадки, еще зубной порошок был. Пояснил Бориске Шмакову: «Даже в Вятской ссылке зубы порошком чистил». Посетовал: «В Туруханске похуже бывало». Что-то постоянно записывал в тетрадку, видно, мысли одолевали. Шепотом намекал: вот собираются, собираются умные люди… Намекал: вот новая власть в нашей стране совсем выродилась, мы ей освежим кровь… Улыбка добрая, а все о крови, о крови… В патлатую голову не приходило, что тихий Шмаков Бориска, угощавший его колбасой с чесноком, на «допросах», куда его вдруг выдергивали, очень подробно излагает следователям все камерные секретные шепотки. А как иначе? «Чистота нравственная и физическая – равноправны. Одной без другой быть не может».