Полдень, XXI век (октябрь 2011)
Шрифт:
Выбравшись на ледяной склон, лейтенант увидел след – будто живые существа скреблись, ползли по скользкому льду, оставили отметины. Понял: теперь догоню. Теперь не уйдут. Ложного татарина, он же з/к Гусев, он же татарин Пугаев, нисколько не боялся: наган на таком морозе не оружие, а прикинется бывший красный командир, что хочет девчонку жизни лишить, начнет брать на арапа, пусть лишает. Синяя девчонка во всем этом деле – только привесок. Никому не нужна, сказать ничего не может. Прямо по Инструкции: «Всякие дефекты речи… Шепелявость, картавость, заикание… Различные пигменты, пигментность или образование резко пигментированных участков (различная пигментация кожи плеч, верхней части спины или кожи живота, бедер и т. п.), или, как у животных, пестрая пегая окраска кожи…»
Кому такая нужна? Ни прошлому, ни будущему.
Интуиция лейтенанта не подвела: со склона спустился к невидимой сверху реке.
Лед местами вымело – как стекло. Под прозрачным этим стеклом смутно проносило быстрой водой (не успела промерзнуть до дна) бесформенные светлые пузыри,
Примерно через час увидел беглецов.
Сперва примерно с двухсот шагов. Синяя девчонка закутана во все тряпки, с мешком за плечами – он тоже греет, и з/к Гусев, недострелянный полковником Гараниным, рядом. Один бы дальше ушел, но почему-то не хотел бросать синюю.
Издали крикнул:
«Гусев! Наган верни!»
«Да зачем тебе? Айда лучше с нами».
Нисколько не боялся Гусев товарища уполномоченного.
Да и что может товарищ уполномоченный лейтенант Рахимов при своем росте в сто пятьдесят один сантиметр, карла ничтожный, прилипчивый, в полушубке со смерзшейся портупеей? Щелкни такого по лбу, притихнет, как заблудившийся домовой. Другое дело – упорный. Такой не отстанет. Пока ноги ему не вывихнешь, так и будет следовать за тобой. Опора партии, надо понимать. Но Гусев товарища уполномоченного все равно нисколько не боялся. Даже позволил под лиственницами разжечь костерок. Что ему такой карла? Он, Гусев, когда-то чуть целую планету не присоединил к РСФСР.
А уже темнеть начало.
«Мы тебя в коммунизм зовем, дурака, – негромко убеждал лейтенант, раздувая костерок, дуя на мерзнущие руки, – а ты дергаешься, всем мешаешь. Истерику наводишь, то да сё. Вот зачем девчонку увел? Она никуда не дойдет, и сам не выживешь».
«Это тебе кажется. А я выживал в таких местах, что ты не поверишь».
«Лучше бы не выжил… – На синюю лейтенант старался не смотреть, она комом серого тряпья валялась у костерочка, прижималась спиной к мешку с синей травой. – Слушай, Гусев. Слушай внимательно. У меня особые полномочия, и я здесь как раз по твою душу. Полгода тебя ищу. Запутался: жив ты, нет? Но теперь вижу: жив. Это хорошо. У меня приказ – вернуть тебя в Ленинград на доследование. Скажешь, где хранится взрывчатка инженера Лося, новую жизнь начнешь».
«Не хочу».
«Да почему?»
«Я такое уже пробовал».
«Ты это про новую жизнь?»
«И про нее. Никому не верю».
«Это зря», – поворошил огонь лейтенант.
Ложный татарин вздохнул, посмотрел на еще живой ком тряпья, выругался:
«А, может, правда, рискнуть, а? Девчонку жалко… Она и в тепле синяя, а тут совсем доходит… Может, правда, отдать взрывчатку, спрятаться в деревне?.. С девчонкой этой огород заведем, высадим синюю траву. Без синей травы ей никак нельзя, она совсем у меня дурная, есть в деревне нечего», – сказал так, будто в деревне нынче действительно совсем никак ничего не найти.
И отшатнулся: как громом ударило в огонь, полетели головешки.
Отбросил девчонку в тень. Издали, из сгущающихся потемок, с натугой выкрикнули: «Эй, внизу! Всем отойти от костра. Иначе стреляем на поражение!» Лейтенант без напряга узнал голос майора Кутепова. Подумал: опять потом понаскажет всяких страстей, как про ту тьму над Ямалом.
«Чего хотите?» – крикнул Пугаев-Гусев.
«Выходите по одному с поднятыми руками!»
И с короткой паузой: «Где лейтенант Рахимов!»
«Да здесь он, ваш уполномоченный!» – весело откликнулся Гусев.
«Лейтенанта первым отпустите! Даем на размышление пять минут».
«А если я сам начну стрелять на поражение? – весело крикнул Гусев. Опасность его явно заводила, кровь сильней бежала по жилам. – Сперва в гражданина уполномоченного, потом в девчонку, а?»
Лейтенант Рахимов молча смотрел на ком серых тряпок у костра в снегу.
Пурга опять притихла, никак не могла взять новый разгон, маялась, от этого в небе подрагивали редкие звезды – бледные, будто подернутые ледком. Или как тот утопленник, который молча звал: выпусти… Кипятком ошпарила кожу внезапная дрожь… Поежился. Сказал: «Ты, Гусев, в переговоры не вступай. Сам договорюсь». Бывший красный командир на такие слова лейтенанта только обидно фыркнул. Не знал по дурости своей, даже не догадывался, что правильное в одной исторической остановке может оказаться совсем неправильным в другой исторической обстановке. Не верил никому, кроме как себе. Так много пережил за последние пятнадцать лет, что совсем перестал людям верить. Когда огромное ржавое яйцо величиной с дом загрохотало, поднялось над Марсом, он все еще был в запале от драки с марсианами. Вот черт, как далеко затащил его инженер Лось! От боли и тряски отключился и сколько времени провел без сознания, кто знает. Очнулся, небо над ним было желтое, стеганое, как сундук. Потом понял: это внутренняя обшивка корабля. И понял: летим! Что-то стучало, стучало мерными ударами. Марс в окошечке казался уже меньше чайного блюдечка, и очнувшийся инженер тоже проявил слабый интерес: «Где мы?» Ответил: «Да все там же, Мстислав Сергеевич, – в пространстве». Все тело болело, кажется, ранен был, соображал плохо. Двигаться совсем не хотелось, никак не мог вспомнить, как прорывались к металлическому кораблю. Кажется, местные выскакивали откуда-то. Нет, не помнил… Бабы синие бежали куда-то, может, с детьми… Глянул на ящики с запасом воды, пищи, кислорода, на всякое тряпье, наваленное теперь везде, снова впал в забытье… Как американцы при приземлении наружу вытаскивали – тоже плохо помнил, все торчала перед глазами какая-то синяя девчонка, жалась к нему… Рука в гипсе, сломана челюсть, но Гусев в САСШ в больнице не залежался. Сперва с инженером Лосем ходил по банкетам; и при них всегда та синяя девчонка, официально считали ее негритянкой. Потом девчонке в дипмиссии документы выдали. А что? Прилетела с советскими подданными, неважно, что кожа у нее, как у дохлой гусыни. Кто страну держит в блокаде? Вот то-то же! Потом банкеты надоели, выпить больше, чем мог, у Гусева никак не получалось. Выписал из Ленинграда жену Машу, нарядил ее как куклу. Увидев синюю, Маша бросилась в слезы, как в омут: «С кем нажил?» Гусев бесился: «Дура! Ты Мстислава Сергеевича спроси! Он подтвердит: синяя сама влезла в корабль! Никто не звал ее! Там же везде стреляли, бегали, она, как мышь, проскользнула в корабль, спряталась в тряпках. Ты посмотри, лет-то ей сколько! Когда бы успел такую нажить?» Все равно синюю девчонку Маша не полюбила, забрал ее инженер Лось в свой домик на Охте для лишнего спокойствия, а Гусев на лекциях (если Маша присутствовала) так говорил: «Вот такие теперь девчонки в САСШ». Лживо указывал: они там голодают, если кожа не белая. В партийных кругах срывал аплодисменты. Маша постепенно простила, а инженер Лось молчал. И равильно делал. Когда Гусева взяли по делу «мракобесов», он тоже не спорил. Пришили Гусеву к/p, социальное разложение, добавили причастность к японской разведке. А когда копнули глубже, он признал и длительную секретную работу на марсиан. К тому же, в постельном белье у Гусева нашли при обыске английскую гранату «мильс», вечно у него что-то валялось без дела. Измена родине (58-1а), сношения с иностранцами (58-3), шпионаж (58-6). Чего тут спорить? Убедительно. Все свидетели по делу «мракобесов» указывали на Гусева как на злостного шпиона. Вот откуда у него японский патефон и зарубежные пластинки? А следователь тыкал в нос бумажками, отобранными у «мракобесов»: «О чем это, а? Какая Кафа? Какой такой морской порт?» Гусев ничего не скрывал, признался: он слышал от инженера Лося Мстислава Сергеевича, что был такой большой порт, только ныне весь ушел под воду. «Так-так. Готовились, значит, встретить десант с боевых подводных лодок?» Ясный день, и к этому готовились. Сам Гусев, правда, об одном по-настоящему жалел: когда его брали в домике на Охте, шла хорошая карточная игра, он не успел доиграть раздачу на висте. Итог: пятнадцать лет. Уже на Колыме пришили саботаж, невыполнение норм, злостную антисоветскую агитацию. Полковник
Гаранин свое дело знал: первую тридцатку в списке всегда отчеркивал ногтем. Вывели с другими такими же на отвал, но повезло: за секунду до выстрелов Гусев повалился на землю. Некоторые скатились к самой реке, тех, кто стонал и ворочался, добивали. Гусев не стонал и не ворочался, пришел в себя несколько позже. В сумерках дополз до знакомого лекпома, тот жил на отшибе в домике. Как раз за пару часов до расстрельной акции умер у лекпома вольнонаемный татарин Пугаев, документ все еще валялся в столе. «Забирай документ и вали отсюда!» Коротко пояснил: «Стремись к тепличникам. Они живут в стороне от трассы». Так случай вывел Гусева на, казалось бы, оставшуюся в прежней жизни девчонку.
«Пугаев! – крикнули из темноты. – Отпусти лейтенанта!»
Считали, наверное, что взял татарин лейтенанта Рахимова заложником.
Добавили: «И сам выходи!» Но Гусев отвечать не стал. Смотрел, как последние угольки нежно затягивало пеплом. Почти уже не светился разворошенный костерок, а мороз начинал прижимать. Настоящий – электрический, кусающийся. Майор Кутепов не торопился, знал: без огня беглецы на снегу протянут ну пару часов, не больше. А зажгут огонь – высветятся. Тишина так и каменела, так и наливалась предутренним морозом. Нигде ни шепотка, ни вскрика, Марс низкий, красный, ледяной. Ух, далеко, сплюнул Гусев. Не дотянешься. Ни до Марса, ни до Питера не дотянешься. Земной шар так и летит сквозь электрические поля. Правда, потом как-то вдруг потускнело в небе. Может, замкнуло где-то или само по себе скачалось электричество в океан без всяких проводов, кто знает. Чуть светились примятые небесные складки, зеленовато вспыхивали редкие снежинки. И глядя на кровавый блеск Марса, Гусев вспомнил, как с Машей… с женой… в необыкновенные далекие времена… как жили они вдвоем в большой комнате огромного, заброшенного дома… Дожди и непогода сильно попортили внутренность, но на резном золотом потолке среди облаков все еще летела пышная женщина с улыбкой во все лицо, а вокруг нее, как птенцы, – крылатые младенцы. «Видишь, Маша, – с любовью говорил Гусев, показывая на потолок, – женщина-то какая веселая, в теле, и детей шесть душ, вот это – баба!» Еще там над золоченой, с львиными лапами, кроватью висел портрет старика в пудреном парике, с поджатым ртом, со звездой на кафтане. Ну прям генерал Топтыгин! И доносился издали перезвон часов…
«Кричи, Гусев! Замерзнем!»
Снег струился теперь мелко, беззвучно, безостановочно – сухой, порхлый, будто вываливался прямо из воздуха. Не сахар и не мука, скорее, цементная пыль – тяжелый, без всякой красоты снег. И Гусев так же подумал: замерзнем… Скашивал потемневшие глаза на девчонку: ну, что твой комар… Даже на этапах ее не трогали, – чего трогать рыбью кость на засохшей сковороде?.. А этот карла, косился Гусев на лейтенанта Рахимова, нас в будущее зовет. Сколько можно? Что в будущем, что на Марсе – холодно, выстрелы и шишечки на лиственницах такие черные, что даже в потемках угадываются.