Полдень, XXI век (сентябрь 2011)
Шрифт:
А Хипподи думал: «Хранитель бездны знает всё. Его волей наш мир никогда не сходит с означенного круга. Я, Хипподи, передам жрецу Таху белый порошок еллы и получу своих рабов. Обязательно черного, и обязательно белого. Глупый критянин, мнящий себя хитрым, отдаст мне белый порошок еллы. Может, я тоже передам ему немного того вещества, которое заставляет подпрыгивать над землей тяжелое металлическое яйцо. В любом случае жрец Таху отдаст мне критянина. Нет вариантов, в которых я проигрываю», – счастливо думал Хипподи.
А хитрый критянин думал: «Грубый бог в каменных сапогах не может управлять всем миром. Я получу свое судно и своих людей. Я возьму многие мешки с золотом, и один отдельный мешок понесет глупый Хипподи, которого мне отдаст Главный жрец или которого мне отдадут победители. Я вывезу Хипподи в сторону Египта. Я буду ласков с ним и продам его на рынке рабов. Пусть поживет в незнакомой стране, глупый синий человек, привыкший к своему страшному острову. Там, на краю света, любят слушать людей, ничего не понимающих в местной жизни…»
В сумеречном море
«Много радостей рассыпано среди опасностей жизни…» – думал критянин.
А Хипподи думал: «Много радости дарит мир, если ты послушен Хранителю бездны…»
Лишь бы не подвели гончары».
Времена фараонов
1
Крыши бревенчатых бараков ОЛП «Золотистый» прогнулись под тяжелыми завалами снега. Лиственницы в беспорядке – тонкие, маломощные – затаились, ждали лютых пуржливых ветров, выламывающих все их сухие суставы. Костлявый капитан НКВД в полушубке и в фетровых сапогах, с кобурой на поясе под оттопыренной правой рукой, коротко приказал, и конвойные в форме, в фуражках с красными верхами и синими околышами споро провели лейтенанта Рахимова в инвалидный барак. Фитиль-доходяга на ближних нарах даже не попытался встать, как привалился плоской спиной к стене, так и сидел, привалившись к стене.
Трудно из соцвреда сделать человека полезного.
Каэры из Москвы, каэры из Мурманска, повстанцы с Дона, каэры из Красноярска, воры и налетчики из Киева, зеленые из тамбовских мест, муллы из Актюбинска, кулаки из-под Воронежа… Бороды, усы, лысины, потные низкие лбы, в которых и трех пядей не угадывалось… Не «Букварь для взрослых» – отдельный лагерный пункт… Не «Загадки жизни», не «Опыты с мозговыми лучами» – сама жизнь… Вдруг вспомнилась, поднялась со дня памяти цыганка с Литейного, в двадцать первом задержанная патрулем… Цыганка кричала, клялась, что никому не гадает, ничем не спекулирует. У нее и нет совсем ничего, показывала цыганка пустые хищные руки, размахивала пестрыми юбками. Кажется, патруль, ребята молодые, не из города, верил, посмеивался, а голодному чумазому пацану Стахану в подворотне так и хотелось крикнуть, что врет, врет она, врет гадалка-спекулянтка, сука пестрая, вы под юбки ее загляните, чего там есть, но тут появился пожилой, мосластый, повидавший жизнь цыган. Он по-своему полопотал с пестрой бабой, потом по-русски пересказал насторожившимся патрульным, что он думал. А думал он так: это – хорошая цыганка, он ее знает. Даже показал свои руки, что вот он сам какой – дворником работает. Почти пролетарий. Цыганка тоже начала новую жизнь, вышла на Литейный, что ж теперь гнать ее? Она знает, что гадать можно только буржуям и буржуйкам. Простые люди всякой этой мистике (цыган произнес более простое слово) не верят, а толстых недобитых буржуек чего ж не пугать? Ну да, всё так. Патрульные покуривали, похохатывали, пускали махорочный дым. Смешно, конечно, когда такая страшила, но социально близкая, гадает нежной барыньке, культурной сучке, хватает ее за чистенькую тоненькую ручку. О таких солдатиках-дураках в Инструкции товарища наркома позже чисто укажут: слабаки, вырожденцы, после первого стаканчика спирта теряют контроль над собой. Когда мы выкорчуем последних вражин, тяжело посмотрел лейтенант на сжавшегося под его взглядом каэра, останутся только красивые люди, а органы НКВД сами по себе переродятся из карающего в управляющий инструмент. Никакого нервного тика, никаких кривых ртов, только добрая улыбка и простая приветливость. Никакого косоглазия, только добрые понимающие глаза. И уж тем более никаких этих хитрых хронических мигреней, только физкультура, от которой все ходят подтянутые, не горбясь…
Отгоняя видения, глянула с нижних нар еще одна заросшая волосами морда.
Тусклые мутные глаза, как у прошлогоднего животного, нечесаные грязные волосы.
Человек-контра, кромешный враг семи пядей во лбу смотрел на лейтенанта Стахана Рахимова из-под грязной копны, как из гнезда, вшивый, наказанный за то зло, которое успел причинить рабоче-крестьянской массе.
– Их тут выводят гулять?
– Только по специальному разрешению.
Лейтенант Рахимов удовлетворенно кивнул. В лефортовской тюрьме подследственных из общей камеры тоже выводили по специальному разрешению. Стучать в дверь строго воспрещалось. Он еще раз потянул носом. Еще при утреннем разводе подследственным следовало заявить, когда им потребуется в туалет, но кто может знать, как поведет себя днем желудок? Тогда к тем, кто днем устраивал беспорядок, входили дежурные с каучуковыми палками. Их, конечно, слушались: руками убирали с пола то, чего уже не держал желудок…
Глаза, наконец, привыкли к сумеречности барака.
Дальний проход завален лозой. Такие же пучки, некоторые уже пересохли, свалены в другом проходе, более узком, а готовые корзины страшной, вылезшей из дурного сна решеткой громоздятся у деревянных дверей. Лопнувшие тонкие прутья – как сломанные ребра. А как иначе? Тут не синема. Тут расплачиваются за неправильное прошлое. Каэры, бывшие беляки, меньшевики, антоновцы, соколы Троцкого, предатели. Они всякое видели, всякое знали, пили-ели, опыты с мозговыми лучами ставили, а теперь один уже слова человеческие подзабыл, а другой туманно и страшно таращится из-под собственного горба. Не зря когда-то Петр Великий запрещал рыжим, косым, горбатым давать свидетельские показания в судах, беспощадно выбрасывал из жизни слепых, глухих, непонимающих – правильно запрещал.
– Номер?
З/к ответил.
Человек-животное смотрел на лейтенанта Рахимова с нижних нар – тяжелый, негибкий, серый, будто из него, как из пазов барака, тоже лез седой мох. Падаль, отступник, иначе не скажешь. Странно, что давно и навсегда пронумерованные, эти бывшие все еще втайне помнят свои имена. Сам по себе з/к Полгар мало интересовал лейтенанта. Самый обыкновенный рассадник вшей и болезней, вонючее вместилище зла, других определений быть не могло. А давно ли этот самый Полгар уверенно входил в чистенький оштукатуренный домик на Охте, с вниманием рассматривал царицу из тяжелого металла, листал рукописи и книжки. «Сорок дней и сорок ночей падали на Туму сыны неба. Звезда Талцетл всходила после вечерней зари и горела необыкновенным светом, как злой глаз…» Обсуждая такое, пили крепкий, вкусный чай, постукивали пальцами по краю стола, красиво задумывались («опыты с мозговыми лучами»), забыв про голодных беспризорников на ледяных улицах, про голод страны, про опасность окружения, на полном серьезе вели очередной протокол «Общества для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения». Неясно, почему остатки этого трудящегося населения сами не возьмут в руки косы и топоры…
В Инструкции, впрочем, все оговорено.
«Умственные силы обычно составляют единственную сильную сторону духовного наследия человека, посредством которого субъект разрешает для себя все жизненные вопросы и даже такие, которые малодоступны умственному анализу и обыкновенно разрешаются у нормальных людей при участии чувства как более тонкого орудия – нравственности, долга, совести…».
Рот у з/к Полгара оказался маленький, жалкий, как у пиявки. И сам он безвольно распух, вывалил бока, как оставленный догнивать сарай. В домике-то на Охте у инженера Лося, наверное, всё было не так – подтянутый, сытый, улыбался приятно, делал плавные жесты, покончив с протоколами, брал хорошее москвошвеевское пальто из шкапа, прощался, бросал в корзину мятый листок. «Если ты, Хипподи, доставишь белый порошок еллы, который сыпется, как песок, но сохраняет приданные ему формы, ты получишь двух рабов». Чепуху люди пишут. Никак без рабов им не обойтись. Вот пухлый весь от водянки, раздутая вонючая развалина, а и сейчас, наверное, сочиняет что-то про существование эфира – тончайшей, наполняющей всю вселенную среды. «Рабы не мы». А раньше со всею смелостью утверждал, что свободная наука (чья?) обязательно установит связи (какие?) между колебаниями солнечной деятельности и крупными событиями общественной жизни (какими?). Впрочем, люди врут, врут, они всегда врут. Николай Иванович прав. Секретная Инструкция что нам говорит? А секретная Инструкция нам говорит, что именно внутренняя дисгармония в соединении со слабым развитием нравственной жизни делает невозможным как индивидуальное усовершенствование, так и достижение высших целей жизни. Лейтенант каждое слово помнил. Нравственная жизнь подобных субъектов с течением времени начинает двигаться не вперед, как следовало бы по законам развития, а исключительно назад. Это приводит к разочарованиям, к утрате радости, к моральному одряхлению, к идеям сплошного эфира и, понятно, влияния солнечных взрывов на человеческую судьбу. Распадается план реальной жизни, и она превращается в нравственную случайность…
(Окончание в следующем номере)
В пятницу Федька повесился. Это он не по обиде, а по собственной дурости сделал: решил проверить, на самом деле шея сломается или нет. Так и болтался в петле до вечера, пока дядя Толя не пошел в сарай за дизелем. Ну, дядя Толя, конечно, позвал бабушку. Та пришла и долго ругалась на Федьку. Сказала, раз он такой болван, пусть и остается висеть до утра, авось чему научится. Федька, конечно, хотел возразить, да ему веревка горло передавила. А когда он сообразил и начал реветь, бабуля уже ушла.
1
Если человек талантлив, он талантлив во всём. Оксана Романова была мне известна как художник, иллюстратор фантастики. И вдруг она появляется на мастер-классе со своим рассказом. Оказывается, рассказ не первый, но прежде автор просто стеснялась показывать пробы пера. И проба пера оказалась такой, что ведущие мастер-класса Евгений Лукин и Святослав Логинов дружно решили, что рассказ нужно не разбирать по косточкам, а немедленно печатать.
С. Логинов
Я, если честно, поверила бабушке и поэтому не поленилась сбегать в погреб за краской. Как Федька ни отбивался, а я ему руки-ноги в синьку окунула и еще на пузе успела половину слова «дурак» написать. А потом дядя Толя Федьку решил снять – он вообще добрый. Я сразу деру дала, только братец бегает быстрее, даже со свернутой шеей. Ох, навалял он мне тогда! Шесть зубов и глаз выбил. А потом пошел на речку мыться.
Чего-то мне неудобно было на ужин без глаза идти, и я решила посидеть пока на чердаке у Доктора. Там тепло, уютно и никто не сунется. Доктор, когда узнал, что я к нему на чердак лазаю, даже лампу мне подарил: пусть, говорит, там будет, все равно и мне пригодится. Но только он сам туда не ходит, только иногда Жменю присылает пыль убирать. А в пятницу Жменя чистит подвал, так что я сидела совсем одна.