Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 5

Полуян Павел

А сейчас, если бывший ученик правильно сумеет ответить на вопросы, ему и самому предстоит путешествие. В одиночку. На самую грань отчаяния. Потому что только там, в горячке боя, в безнадежности, прижавшись спиной к камням последнего укрепления, — только там и только там он сумеет закончить мистерию великого мастера.

«Что ты любишь больше всего?»

Дайдзиро снова растер листок между ладоней. Он боготворил своего учителя, его музыку, его стихи, созданную им живую ткань ши-майне. Он любит небо, перечеркнутое журавлиными стаями, хруст молодого ледка под каблуком, изморось на ветвях, темноту комнат, шорох, смех, скрип, дыхание. Он

любит Мисаки… Любит ли?

Их последняя встреча обернулась ссорой, а потом примирением, и каким примирением!

Фрейлина вдовствующей императрицы, Фуджимару-но Мисаки не блистала красотой и была на пять лет старше принца. Ее холодное набеленное личико вечно пряталось за темными пластинками веера, и лишь иногда быстрый взгляд из-за изображенной на веере пары танцующих журавлей обжигал собравшихся мужчин. Репутация леди Мисаки при дворе была не из лучших. Завистницы шипели ей вслед, более высокородные красавицы презрительно улыбались. Мисаки сочиняла стихи. Писала и прозу. Ночью по коридору, ведущему в покои фрейлины, скользили тени. В ее маленьком садике росла махровая пушистая сирень, и все в комнатах госпожи Фуджимару обволакивал запах сирени, приторный и чуть маслянистый. Запах задерживался на одежде, лип к рукам. Ее ори тоже пахла сиренью и была чуть слаще, чем хотелось бы Дайдзиро, — та последняя капля сладости, которая дает горечь в послевкусии. Его собственная ори была янтарно-оранжевой и имела вкус горного меда, меда, настоявшегося в кувшине, меда гречишного, который, как известно, темнее и горше липового или цветочного.

Когда Дайдзиро, оставив оружие у порога — неспокойные времена даже по дворцу заставляли ходить с катаной и сето, — шагнул за расписанную журавлями ширму, Мисаки сидела на циновке и водила по листку рисовой бумаги кисточкой. Давно забытое искусство каллиграфического письма. Когда-то, в Первом Мире, благородным дамам полагалось быть сведущими в искусстве написания иероглифов, но все меняется — и сейчас кисточку в тушь обмакивали разве что соскучившиеся от безделья фрейлины старой императрицы. В Малом Дворце, куда время от времени наведывалась веселая свита молодой принцессы, развлечения были куда более шумными и изысканными.

Мисаки подняла тонкое личико, гневно сверкнула глазами, и Дайдзиро сразу понял, что любовница не в настроении. Он даже заподозрил было, что у женщины нечистые дни, когда ори замутняется течением отработавшей свое крови, — но дело, как выяснилось, оказалось вовсе не в самочувствии госпожи Фуджимару.

— Ты действительно решил последовать за Акирой?

Принц присел на циновку, расправил кимоно и вздохнул. Мисаки не одобряла его увлечения ши-майне, а уж тем более его намерения закончить последнюю мистерию сэнсэя.

— Вряд ли мне удастся последовать за учителем. Его ори закрылась, когда он отказался вернуться. Я лишь хочу создать похожую ситуацию — безнадежный бой, дело правое, но заведомо проигрышное.

Мисаки свела аккуратно выщипанные брови к переносице.

— Ты хочешь проиграть?

— Я должен следовать духу первой части. Сэнсэй пытался выразить красоту отчаяния, благородство поражения.

Губы женщины презрительно скривились.

— Не вижу ничего благородного в поражении.

Она в раздражении отбросила кисточку, и та отлетела в угол, оставив на циновке несколько темных капель.

— Я не понимала и не понимаю вашего восхищения Акирой Бишамоном, Ваше Высочество, — процедила Мисаки.

Когда она переходила на формальное

обращение, дело пахло крупной ссорой.

— Учитель был гением.

— Гением — возможно. Но он был слабым человеком и привил вам эту слабость, как ведьмы прививают росток омелы к чужому ори и питаются за счет погибающей жизни.

— С каких это пор вы уверовали в ведьм, луноликая? — осведомился Дайдзиро.

— Не переводите разговор на другую тему, — нетерпеливо перебила любовница. — Я давно хотела вам сказать… Я видела, как вас огорчило решение Акиры остаться в ори. Однако, по моему разумению, там ему самое и место. Ваше же место здесь, у престола, который столь шаток…

— Я всего лишь второй в ряду наследования, и Его Сиятельство брат не жалуется на здоровье.

— Я просила вас — не перебивать!

Она стукнула кулачком о циновку с неожиданной и пугающей силой. Чернильница подпрыгнула, и Дайдзиро с удивлением уставился на побелевшие от напряжения костяшки возлюбленной. Принц давно уже понял, что Мисаки — отнюдь не легкий стрекозиный блеск, не хрупкий цветок сливы, который дрожит и вянет от прикосновения даже самых ласковых солнечных лучей, — короче, совсем не то, за что женщина пыталась себя выдать. И все же подобной вспышки ничто не предвещало.

— Я говорю вам, — прошипела фрейлина, — Акира был или дураком, или трусом, или и тем, и другим. Он стоял близко к трону, и у него был талант, великий талант. Вы даже не в состоянии понять, насколько огромный. Женщин не допускают на мистерии, но я сумею пройти туда, куда мне надо. Я стояла на галерее, я слушала его «Оду Первому Солнцу», я видела, как из пустоты возникают огни. Такие же огни он мог зажечь в сердцах тех, кто прислушивался к его словам, — например, в вашем. Однако господин Акира предпочел тешиться пустыми иллюзиями, играть в чужие жизни…

— Вы не понимаете!

Сейчас раздражение охватило уже Дайдзиро. Пишет эта холеная куколка стихи или нет, женщине не осознать всего величия творимого учителем чуда.

— Чего же я не понимаю? — с усмешкой спросила Мисаки, чуть заломив левую бровь.

Дайдзиро неожиданно охватило странное желание — схватить женщину за горло и основательно придушить, чтобы язвительное выражение на фарфоровом личике сменилось гримасой ужаса. Он глубоко вдохнул и призвал на помощь ори.

— Вы не понимаете того, что для ушедшего в Киган-ори все происходящее там — отнюдь не иллюзия. Мы действительно проживаем эти чужие жизни. И Акира выбрал самое трудное. Вечный бой и вечное поражение, борьба на границе невозможного… Как же вам объяснить? Вы видели когда-нибудь поединок дадзе?

Мисаки передернула плечами.

— Отвратительное зрелище.

— Вот поэтому вам и невозможно объяснить разницу между глупостью и величием. Икесутиру, умершие и продолжающие вечно сражаться, вкладывающие все в каждый бой, потому что любой поединок для них — последний. Потому что они дерутся уже за границей смерти… Когда я был с учителем в его ори, меня часто охватывало похожее ощущение.

Женщина хмыкнула.

— Это легко объяснить, и, увы, мой друг, в этом нет никакого величия и благородства. Все войны, в которых вы там участвовали, все эти отряды сопротивления, которые вашему учителю угодно было возглавить, — все давно уже проиграно. Настолько давно, что даже следа от полей сражений не осталось. Проживать чужую жизнь, проигрывать чужие битвы — это, поверьте мне, совсем не сложно и не требует ни особенного ума, ни чести…