Поле битвы (сборник)
Шрифт:
Мы сели в машину, я на место водителя и немного подергал руль, губами имитируя звуки, что издают при форсаже болиды «Формулы-1». Мама же достала из сумки с заднего сиденья привезенное угощение: фрукты, овощи, домашнее варево и печево, разнообразную рыбу и прочие деликатесы, бутылки с «Пепси»… Тут к нам подошел офицер с повязкой дежурного по батальону и извинившись перед мамой, попросил поставить машину на расположенную неподалеку стоянку, где парковали свой личный автотранспорт офицеры. Он заверил, что там наша машина будет под охраной наряда на КПП. Нам же он предложил пройти на территорию батальона в помещение санчасти, где сейчас никого нет и там без помех и никому не мешая пообщаться. Это было здорово. Действительно, сидя в машине, даже в просторном салоне «БМВ» неудобно одновременно и разговаривать, и есть. Потому я так обрадовался предложению дежурного офицера… Уж лучше бы мы остались в машине, но я довольный подхватил сумки с продуктами и заторопил маму:
– Пойдем
– С этой «БМВ» глаз не спускать, что бы все чин-чином было!
Дневальные, молодые рядовые, с готовностью закивали головами, а дежурный сержант понятливо улыбнулся и спросил в след:
– А перекусить от твоих щедрот притаранишь? Тогда посмотрим.
– Конечно, за мной не пропадет, – я красноречиво указал глазами на пакеты и сумки, которыми были заняты обе мои руки…
4
Санчасть, небольшое отдельно стоящее помещение являлось «вотчиной» батальонного фельдшера. Но в тот день он отсутствовал, уехал получать медикаменты. Больных тоже не было, и санчасть стояла запертой. Дежурный офицер дал мне ключ и наказав, чтобы мы там после себя убрали, ушел в штаб батальона. Когда я вел маму к санчасти мы шли мимо продсклада, и в его открытой двери я увидел Алисултанова. В его руках блестел металлический штамп для деления сливочного масла на порции. Он словно застыл с этим штампом, глядя мимо меня. Он смотрел на мою маму и глаза его буквально горели каким-то нечеловеческим, волчьим огнем. Впрочем, я это осознал уже много позже. Тогда же я, не обращая внимания на него, о чем-то переговаривался с мамой, да и она, видимо, совсем не заметила этого жадно смотрящего на нее солдата. Мама была привлекательна той особой русской женственностью, которую, в советские времена сохранить было непросто. Но и она, и ее мать, моя бабушка никогда не ворочали шпалы, трактора не водили. Мама в молодости и спортом занималась чисто женским, художественной гимнастикой и аэробикой. Потому, скорее всего, несмотря на несколько излишнюю полноту у нее сформировалась хорошая фигура зрелой женщины: в меру располневшая в бедрах, заду и предплечьях. Даже при наличии выпуклого животика у мамы все равно прорисовывалась талия. Ее грудь была где-то 3–4 размера, несколько вислая и потому «на людях» всегда поднятая бюстгалтером. Ее полные плечи не казались широкими, а когда она полностью открывала руки, они выше локтей казались очень нежными. И при всей этой полноте у нее была довольно тонкая, не короткая и не длинная шейка, без единой морщинки. Не раз на нашей даче, будучи уже старшеклассником и ощущая определенный интерес к противоположному полу… Так вот, на даче я, когда приходилось видеть маму в одном купальнике, не раз удивлялся этому необычному сочетанию, все такое объемное, заматеревшее, круглое: плечи, грудь, бедра, животик, икры и в то же время тонкая почти детская шейка. У отца от долгих лет совместно прожитой жизни, наверное, глаз так «замылился», что он не замечал всей прелести необычной фигуры его жены. Ко всему и лицо у мамы такое доброе, с округлыми бархатными щечками. Свои слегка вьющиеся темнорусые волосы она обычно сбивала в высокую прическу. Общую картину довершали большие карие глаза и сочные слегка накрашенные губы. Лишь у ее глаз можно было заметить немного мелких морщинок. Так же я знал, что в волосах закралось немного седины. Но она умело использовала косметику, красила волосы, так что ни седины, ни морщинок опять же «на людях» никогда не было видно. Почему я так подробно описываю ее внешность? Потому что после того дня она уже никогда так не выглядела, ибо сразу постарела на несколько лет. Тогда же в один из погожих августовских дней, мама была в синей слегка прозрачной кофточке, и в светлой юбке в обтяг, так что ее аппетитные формы красиво прорисовывались, особенно в движении. Кофточка имела с вырез, откуда виднелась цепочка с золотым крестиком. Крестик своим блеском гармонировал с такими же золотыми средних размеров сережками в ее ушах. Ради свидания со мной, она одела туфли на высоком каблуке, хотя в последние годы ей в таких туфлях ходить было уже тяжеловато.
Мы сидели в санчасти, в стерильной чистоте, за столом. Я уплетал за обе щеки привезенные мамой домашние и магазинные вкусности, по которым изрядно соскучился, а она рассказывала новости и объясняла, почему не смог приехать отец, да и она сама еле вырвалась:
– … В фирме дела совсем плохи, да и не только в нашей. В стране вообще назревает что-то нехорошее, не знаем, что завтра будет, рубль кажется вот – вот рухнет.
– Так ты думаешь, в коридоре этом его не удержат? – попытался и я с набитым ртом вмешаться в ее рассуждения, хотя здесь, за армейским забором, все мы были достаточно далеки от тех треволнений, которыми жила страна.
– Давно бы этот коридор пора было отменить. Из-за него вся неразбериха и идет. Рубль уже давно не соответствует официальной стоимости, а его искусственно удержать пытаются. Но это до поры, как только у Центробанка валютные резервы кончатся, все финансовый крах, – продолжала со своей бухгалтерской «колокольни» рассуждать мама. Я мало что понимал, но делал вид, что во все врубаюсь, согласно кивал головой. – Потому отец не может отлучиться. Там каждый день какие-то сюрпризы и требуется принятие немедленных решений. Да и мне тоже желательно не отлучаться, – мама посмотрела на дверь, будто показывая как ей необходимо поскорее ехать назад, туда где вот-вот загорится «синим пламенем» их фирма. В тот момент я для родителей как объект беспокойства стоял явно не на первом месте.
Наконец, мама, видимо устыдившись, что слишком много говорит о делах, вспомнила и обо мне:
– Сынок, ты только не переживай, мы как-нибудь прорвемся. Ты-то здесь как? Пишешь, что все хорошо, а может чего не так? Ты скажи. Если надо мы и с командирами твоими поговорим. Может тебя старослужащие обижают?
– Да брось ты мам. Какие старослужащие? Я же не салага, уже десять месяцев отслужил. Видишь, сержантом стал, – я кивнул на свои погоны.
– Молодец сынок, извини, я тебя не поздравила. Поздравляю. Я ведь в этих ваших знаках различия не разбираюсь, даже внимания не обратила, что у тебя какие-то полоски на погонах. Вот отец бы…
Слова мамы «перекрыл» вой сирены, установленной на чердаке нашей казармы, ей подвывала сирена на позиции. Это была «Тревога», или как это действо именовалось в наших войсках «Готовность № 1». По сигналу сирены весь личный состав боевого расчета обязан, где бы кто ни находился, немедленно пребывать на свое рабочее место. Мама вздрогнула и испуганно прижала свои красивые ручки к поднятой бюстгальтером груди:
– Господи, сынок, что это?
– Готовность номер один мам… Черт, мне же бежать надо, – я спешно дожевывал кусок семги. – Ты здесь подожди. Бывает, что это не на долго. Кому-то там приспичило срок прибытия расчетов проверить, обычная тренировочная готовность. Это минут на десять-пятнадцать. Я быстро мам…
Как я бросил мать одну в санчасти?… Но ведь это была закрытая воинская часть, и мне казалось, что она в полной безопасности. Ну и еще… Я ведь только получил сержантские лычки и не хотел никому давать повод сказать или подумать что-то типа, вот де лычки получил и на все забил, даже по «Готовности» не прибежал. Ко всему я не сомневался, что отлучусь совсем не на долго.
Но «Готовность» оказалась не учебной, а настоящей, объявленной с вышестоящего штаба с целью «обнаружения и проводки» какой-то очень важной воздушной цели. Прошло с полчаса, а боевые расчеты по-прежнему находились на рабочих местах и конца той «Готовности» не было видно. Я поймал момент и подошел к проходящему мимо нашей «кабины» командиру роты:
– Товарищ капитан, меня в санчасти мать ждет. Разрешите мне отлучится?
– Да, зачем ты вообще прибежал-то? – удивился ротный. Беги к матери, будем считать, что ты в увольнении.
Я довольный, что мне уже ни что не помешает насладиться, ни хорошей едой, ни общением с мамой, поспешил к санчасти… Что-то неладное я заподозрил когда находился еще метрах в двадцати от санчасти. Из нее явно доносился какой-то шум, напоминающий звуки борьбы и чем-то заглушаемый крик. Я буквально нутром осознал, что это крик моей мамы. Припустив бегом, уже вблизи я достаточно отчетливо услышал характерный фальцет и акцент Алисултанова:
– Рот ей крепче дэржы, чтобы не орала!
– Как держать, она кусается, – явно с усилием, через тяжелое дыхание отвечал Шихаев. – Все равно не услышит никто, все на «Готовности».
– Горло, горло дави, а не рот закрывай, и орать не будет, – хрипел Алисултанов.
Дверь в санчасть оказалась заперта изнутри на крючок, но форточка оставалась открытой, и потому было слышно. Я, конечно, понял, что там могло происходить и потому с такой силой рванул дверь, что крючок сорвался… В комнате, где мы разговаривали с мамой все было перевернуто: стол, табуретки, шкафы с медикаментами. Когда я вбежал в палату куда госпитализировали стационарных бальных… То что я увидел, наверное, запечатлелось в моем мозгу до конца жизни: маму опрокинули на одну из находящихся там больничных коек. Ее голову прижали к спинке койки, юбка была задрана, туфли, колготки, блузку, все с нее сорвали, и они валялись на полу, также как бюстгальтер и кружевные трусики, меж ними блестел сорванный с нее крестик на цепочке. Шихаев стоял за спинкой кровати обхватил тонкую шейку моей мамы и одновременно удерживал поднятые вверх обе ее полные руки. Мама пыталась вырываться и кричать, но из ее рта вырывались только судорожные хрипы. Можно сказать, что сопротивляться она уже почти не могла. Если Шихаев выполнял вспомогательные функции, то Алисултанов взял на себя главные. Одной рукой он мял одну из больших грудей моей мамы, а вторую с бешеной энергией старался просунуть между ее крепко сжатых ног.