Поле Куликово
Шрифт:
Димитрий усмехнулся:
— Я думал, серебром лишь алчные людишки улавливаются.
Хозяин шатра перехватил вопросительный взгляд прислуживающего отрока, осторожно сказал:
— Есть у меня бочонок хлебного вина зеленого, аж горит.
— Нет! — обрезал Димитрий. — Ты мой обычай знаешь: хмельные меды и вина — после битвы, тогда требуются. Теперь же один вред, ибо вино делает человека глупым, ленивым и слабым.
После трапезы объехали полк, Димитрий поглядывал на сосредоточенного Боброка, наконец спросил:
— Ты вроде чем-то недоволен, Дмитрий Михалыч?
— Надо перестроить полк, государь. В десять рядов сильно, однако длинник коротковат. Тебе, Семен,
— Станем в пять рядов, так уж точно сомнут нас, — осторожно заметил воевода Андрей Серкиз.
— А вы не давайте, чтоб смяли. Бейте, отступая по шагу, наводите на копья большого полка. Но уж коли окружат — поголовно вырежут. Да и так затиснут — сами друг дружку передавите. Пусть они выйдут на большую рать потрепанные — за то слава вам будет.
— Что скажете, воеводы? — спросил Димитрий.
— Прав Боброк, — не колеблясь, заявил Иван Тарусский.
— И у меня та ж думка, — поддержал старший Белозерский.
— Государь! — волнуясь, не выдержал сын Федора Белозерского, юный Иван. — Да мы и в пять рядов шагу им не уступим! Умрем, а стоять будем на месте, где велишь.
Димитрий сдержанно улыбнулся:
— Эх, Ванюша, считать ворога слабее себя нельзя. Бояться его не след — это правильно, но и думать, будто рати вражеские пустой рукавицей сметешь, еще хуже трусости. Фряги — войско, огни и воды прошли, войной живут; о татарах — сам знаешь. Уступать вам придется, как Боброк сказал — по шагу, и тут-то от вас вся храбрость потребуется, да к ней — искусство воинское, без которого храбрости нет. Вот это воям хорошо объясните. — Повернулся к Оболенскому: — Что скажешь, Семен?
— Все уж сказано, государь.
— Коли так — действуй. Конные отряды, что из степи отходить будут, на свои крылья ставь. Воины там добрые. И я, пожалуй, в начале битвы с тобой стану…
Когда направились в большой полк, Боброк осторожно спросил:
— Что ты задумал, княже?
— Ничего нового. По русскому обычаю князь первый начинает сражение.
— Не дело говоришь, Димитрий Иванович! — сердито вскинулся Боброк. — Ты ж сам твердишь: тут не удельная усобица. Твое место — под большим знаменем. Себя не жалеешь — нас пожалей. Убьют — войско падет духом.
— Убьют? Коли того бояться, надо за печкой в тереме сидеть. И под большим знаменем еще скорее убьют. Аль Орду не знаешь? Они не одну отборную тысячу на убой кинут, чтоб главное знамя наше сорвать. Да из арбалетов начнут садить — только держись! — Помолчав, продолжал: — Иного страшусь: как бы за труса не сочли, коли другого поставлю под знаменем. А не могу иначе: должен я везде побывать, где самое горячее дело пойдет, с малой дружиной буду поворачиваться. Знаешь ведь, каково ратников бодрит, когда государь с ними в одном ряду рубится.
Боброк понял: решение Димитрия бесповоротно, угрюмо нахохлился в седле — сердце чуяло беду. Можно ли уцелеть, бросаясь в круговороты битвы? Он-то представлял эту сечу, в которой сойдутся более двухсот тысяч бойцов. Да, под великокняжескими стягами тоже страшно, а все ж там как-то можно поберечь государя… Когда подъезжали к большому полку, осторожно сказал:
— Ты, конечно, волен, государь, выбирать свое место, хотя этого твоего решения не одобряю. Одно дозволь мне…
— Что еще? — с досадой спросил Димитрий.
— Самому мне выбрать воев, кои с тобой
Димитрий сердито крякнул, сдержал своего резвого Кречета, стянул золоченый шелом, нагревшийся от солнца, обмахнулся рукой и вдруг рассмеялся:
— Мне б тебе поклониться за твою заботливость, княже, а я злюсь. Так и быть, подбирай дружину, но не более двух десятков. В твою счастливую руку я верю.
Молчаливые стаи ворон тянулись вереницами над Куликовым полем. Вдали, над Зеленой Дубравой и приречными лесами, будто хлопьями сажи застилало небо.
— Быть большой крови, — сказал Боброк.
Димитрий безмолвно оглядывал войско.
Воротясь из дозора в передовой полк, Тупик велел своим воинам отдыхать, сам же направился к большой рати. Она строилась, перегораживая широкое поле от Нижнего Дубяка до Смолки, и Васька озадаченно сбил шелом на затылок, разглядывая огромные тучи пеших и конных ратников, движущихся в разных направлениях. Поначалу Васька оставил свои надежды: искать здесь нескольких малознакомых людей — все равно что искать горсть песчинок, брошенных в пустыню. Он пустил коня шагом, раздумывая, не повернуть ли назад, но повернул к истокам Смолки, за которой строился полк левой руки. Конь, отдохнувший ночью, ступал веселым танцующим шагом. Они еще привыкали друг к другу, конь и всадник… Когда подарили ханского жеребца Боброку, тот растрогался, отдарил своим Орликом. У Хасана собственный четвероногий любимец; Боброков конь достался Тупику. Скакун знаменитый, в битвах испытанный; Васька сомлел от подарка, хотя все еще жалел своего рыжего, убитого в Диком Поле. Оттого особенно обрадовало, что и нового коня тоже звали Орликом. Буроватый и темно-гривый, он и в самом деле похож на молодого царя птиц, легок, бесстрашен у препятствий — то, что требуется в сече. Правда, излишне горяч, не бережлив на силу, которая в нем так и кипит — на княжеских овсах выкормлен, сытой медвяной выпоен. Дорогой конь, и Ваське недешево станет его содержание — не губить же Орлика одним травяным кормом, да и Дмитрию Михайловичу тогда не показывайся на глаза. Каков новый скакун в дальних набегах, Васька не мог сказать уверенно, но стремительная стать, сухая голова, крепкие бабки тонких ног, втянутый плоский живот и ровное дыхание говорили, что и выносливости ему не занимать — вот только немножко сбить горячность. Со временем Васька сделает из Орлика такого коня, какой нужен ему; важно, чтобы гнедой сразу полюбил нового хозяина, доверился его власти всем своим звериным существом, и потому жесткая рука молодого сотского часто ласкала крутую шею Орлика, подносила к его губам то посоленный ломоть хлеба, то кусок медовой лепешки, добытой у товарников, бережно взнуздывала или стреноживала коня; Васька и ночами проведывал Орлика, гладил, говорил ему ласковые слова, а конь благодарно терся мордой с его плечо, доверчиво дышал в ухо, словно хотел сказать важное для обоих. За четыре дня Тупик приучил коня так, что тот под седлом повиновался не только шенкелям и шпорам, но и по легким движениям всадника угадывал его волю — на таком коне можно пускаться в битву.
Конные сотни полка левой руки Тупик миновал крупной рысью, лишь перед немногочисленной ратью пешцев поехал шагом, пристально всматриваясь в лица. Опасаясь проглядеть нужных людей, крикнул:
— С московской земли есть ли ратники?
— А мы нынче таковские — все московские! — весело гаркнул рябой десятский в кожаной, обшитой железом шапке и дощатой броне. — Ты-то из Литвы, што ль, боярин? Коня не у Ягайлы часом свел? — уж больно хорош.
— Ты сам-то у кого свел? — усмехнулся Тупик.