Полет «Феникса»
Шрифт:
Его неподвижная тень кривилась на ломаных панелях фюзеляжа, безжалостное солнце, проходя через линзы очков, разноцветно искрило. Узелки на носовом платке, закрывавшем голову, торчали на его тени, как рожки, будто ещё одна шутка бога Пана — уродец с кривой спиной и бриллиантом вместо глаза.
Он коснулся металлического лонжерона и обжёг руку. Никак не привыкнешь, подумал он, отдёргивая руку. После двухдневного ковыряния в этих обломках ладони и пальцы покрылись волдырями. На крыле можно было жарить яичницу.
Во рту жгло. Только это напоминало ему о том, что у него есть тело, которому скоро предстоит умереть. Это его не пугало — расстраиваться не было никакого смысла, но стыдно умирать как раз в тот момент, когда поставил перед собой прекрасную задачу. Похоже, это будет единственная задача, которую ему так и не удастся решить. Он почти сожалел, что она пришла ему на ум.
В этом месте груз пробил корпус самолёта: когда машину завертело, разлетелись по сторонам буровые наконечники из клети; на первых фазах торможения их швырнуло вперёд, поломав задние сиденья, пока самолёт вертелся волчком; затем центробежная сила направила их в бок фюзеляжа, и теперь они валялись разбросанными по песку, а на некоторых остались куски мяса с почерневшей кровью. Он обратил на это внимание ещё вчера и удивлялся, почему нет мух, до тех пор, пока не понял, что здесь не выживает ничто — даже муха.
Он перебирал в уме цифры и названия своих любимых понятий: габариты, вес, рычаги и отношения момента, ожидаемая подъёмная сила, лобовое сопротивление и угол атаки несущих поверхностей, ракурс и кривизна того, к чему испытывал наибольшее влечение, — крыла. Он мечтал обо всем этом, как поэт, отыскивающий драгоценные рифмы среди нагромождения словесного мусора.
Задача была красивой, но и сложной. Жаль было оставлять её нерешённой. Всю свою жизнь он не уклонялся от задач, но теперь выбора не было. Можно сказать, смерть — это способ уклониться от решений.
Чья-то тень приблизилась к его собственной, и ему это не понравилось. Прошёл час с того времени, как он их оставил, но они все ещё были ему противны за то, что не согласились с его идеей.
— Раньше мы вас не видели на нефтеразработках.
Он нарочно прикрыл глаза — как будто удалив человека из поля своего зрения, можно лишить его существования. Тянулась тяжёлая жаркая тишина.
— Вы бурильщик?
— Нет, — ответил он, все же глянув на подошедшего. Им оказался штурман. Штурман был ему не так отвратителен, потому что обладал техническим умом и мыслил цифрами.
— Не в отпуск же вы сюда явились, — сказал Моран, и Стрингер опять возненавидел его.
— Как ни странно, в отпуск. — Слишком легко люди хватаются за готовые ответы. — Мой брат — геофизик-аналитик в Джебел Сарра. Я навещал его. — Он был не прочь поговорить о брате: Джек обладал великолепным умом, он им гордился.
Моран стоял, уперев руки в бедра, по лицу катился пот, и его поражало, как этот мальчишка может часами стоять на солнце. На нем даже не видно испарины. Все же стоит поговорить насчёт его предложения. Если им суждено отдать концы, то уж лучше так…
— Вы тоже геофизик?
— Нет.
Моран подождал ещё, но разъяснении не последовало. Первое чувство насчёт этого мальчишки его не подвело: к таким нужен подход, встречаются типы, которые вроде и рядом с тобой — и при этом очень далеко.
— В какой области вы работаете?
Стрингер старательно рассматривал наклон крыла, будто в нем ища ответ. Моран ждал.
— Конструирование самолётов.
— Ого! И сколько вы учились?
Узкое лицо Стрингера повернулось к штурману, глаза медленно заморгали.
— Учились чему?
— Конструированию самолётов.
— А сколько, вы думаете, мне лет?
Смерив его взглядом, Моран ответил:
— Двадцать — двадцать два.
— Мне за тридцать. Уже два года я руковожу конструкторским отделом в фирме «Кейкрафт».
Моран, соглашаясь, кивнул: трудно было подвергнуть сомнению то, что говорит этот юнец, — такой уж у него тон.
— Вы кажетесь моложе, потому что выбриты.
— Я никогда не выхожу небритым.
Моран снова кивнул. Реплика была верна по существу: юный мистер Стрингер предпочитал бриться ежедневно, как требуют приличия. Он взял с собой электробритву в Центральную Ливийскую пустыню и пользуется ею. Каждый сходит с ума по-своему.
— Вы сказали, — продолжал Моран, подумав при этом, каким громким кажется его голос в этой тишине, — что исследовали самолёт. И что будто его можно заставить взлететь.
— Я не готов обсуждать эту тему. — Стрингер отвернулся, сделав вид, что сосредоточенно рассматривает разбитую гондолу. Морану подумалось; боже, на это уйдут часы, но я должен все выяснить.
Он задавал вопросы, демонстративно вежливо и будто незаинтересованно, зондируя Стрингера…
Невозможно было смириться с тем, как заканчивался и этот день. Трудно было поверить, что с закатом снова воцарится молчание. Они начали выходить из укрытия, будто для того, чтобы понаблюдать, как краснеют дюны и с наступлением сумерек окрашивают песок; но в действительности они вставали на ноги в знак невысказанного протеста: дни их сочтены, вот минул ещё один, и нет никаких признаков того, что мир не вычеркнул их из памяти.
— Что же, мы совсем никому не нужны? — спросил Белами, а Кроу укоризненно покачал головой. Обычно Белами не выставлял напоказ свои чувства.
— Ничего не понимаю, — только и мог ответить Таунс. — Ничего не понимаю.
Тилни суетился так, словно ему нужно куда-то идти, а потом вспоминал, что идти некуда. «Надо было пойти с ними, надо было слушать капитана Харриса. Боже, здесь же нельзя оставаться, а?» — вопрошал он то ли самого себя, то ли темнеющее небо, повернувшись спиной к своим спутникам — уже потерянный. Для него сейчас существовали две вещи: он сам и мысль о смерти.
Чтобы как-то его успокоить, Лумис пообещал:
— Они прилетят завтра. Сто процентов.
Кроу полез за сигаретой, но вспомнил, что сигареты кончились, и сказал:
— Жди — сунутся спасатели в этот уголок нашего шарика. — Он испытывал бередящее душу облегчение от того, что язвил над последней своей надеждой.
Наблюдая за тем, как на небе угасают последние признаки дня, Лумис думал: «Если ей скажут, что я пропал во время авиакатастрофы, она будет думать обо мне как о мёртвом и сама перестанет бороться за жизнь. Мы как-то говорили об этом — если один из нас умрёт, другому тоже незачем будет жить; конечно, многие так говорят, но мы-то и думали так, я и сейчас так думаю. Если бы я сейчас узнал, что она умерла, я бы ушёл в пески, и ребята смогли бы воспользоваться моей долей воды. Она не должна умереть, но прежде всего не должна умереть от мысли, что осталась одна».