Полет лебедя
Шрифт:
— Но… — сказала Анна-Мария, — но… — она не могла больше выдавить из себя ни одной членораздельной фразы.
— Говорю тебе, мама! Однажды ты будешь гордиться мной!
Ханс Кристиан продекламировал:
— Мое имя будет на устах у каждого в Дании. И тогда ты сможешь сказать: «Человек, которого они приветствуют, мой сын!» Как тогда ты будешь горда, мама! К тому времени ты каждый день будешь носить зеленое шелковое платье.
Анна-Мария неуверенно кивнула.
— Да, но…
— Позволю себе заметить, что даже великие люди должны время от времени заполнять желудки, как и все остальные, — произнес Йоргенсен, появляясь в дверях. — Ты дашь нам завтрак, жена, или будешь сидеть и бормотать: «Да, но…»
— Ты — не верующий! — воскликнула женщина, но все же поднялась, обмотала фартук вокруг обожженной руки, сняла чайник с камина и разлила черную вязкую жидкость по кружкам. Затем из буфета она достала хлеб и разломила его на две части. Завтрак был готов.
Йоргенсен уселся и начал есть, издавая громкие чавкающие звуки. Он мочил большие кусочки хлеба в кофе и отправлял их в рот. Анна-Мария сидела на стуле, подперев рукой подбородок.
— В Копенгагене живет король, — мечтательно произнес Ханс. — Когда каждый вечер я буду выступать на сцене Королевского театра, он будет приходить, садиться в свою ложу, кивать мне и бросать к моим ногам розы.
— Более вероятно, что тебя закидают тухлыми помидорами, — пробормотал с набитым ртом Йоргенсен.
Ханс повернулся к матери с болью в глазах, надеясь, что она успокоит его. Но ее взгляд остался прикован к своей чашке с кофе.
— Я ничего не знаю об актерах, Ханс Кристиан. Я думаю, что актерская жизнь плохая. Они будут пороть тебя и морить голодом, чтобы сделать гибким, они заставят тебя есть масло, чтобы сделать твои конечности мягкими.
— Нет, мама, я не собираюсь становиться канатоходцем. И я достаточно гибок для актера. Я смогу танцевать как эльф, если только кто-то научит меня этому.
Он бросил хлеб на стол и начал скакать по комнате, от чего посуда в буфете пришла в движение. Анна-Мария поймала его за руку, заставив остановиться.
— Я знаю, что хорошо для тебя, Ханс Кристиан! Ты должен стать портным! Ты шьешь одежку для своих кукол такими аккуратными стежками. Этим ремеслом можно хорошо заработать. Посмотри, как идут дела у герра Дикманна. Он живет на Кросс-стрит, и у него самое большое окно в городе. Если бы только ты смог стать таким!
— Нет! Я уже говорил тебе, я не буду портным! — кричал мальчик, подобно капризному ребенку, в приступе ярости.
— Ты пытаешься заставить меня ходить в школу, чтобы учиться тому, чему мне не надо учиться! Ты говоришь мне, что я должен стать портным, когда я поэт! Я сказал, что буду актером! Актером!
Он сел обратно за стол, уронил голову на руки и отчаянно зарыдал.
Пекарь-сосед, открывая дверь своего магазина, посмотрел в направлении дома Йоргенсена и передернул плечами. Затем он глубоко вдохнул свежего утреннего воздуха и направился назад замешивать тесто для хлеба. Старая бабушка ускорила свой шаг. Она не забыла своего обещания прийти сегодня пораньше, несмотря на то, что в больничном саду ее ждала работа. Дела Ханса были неважными. Судя по звукам, доносившимся из маленького домика Андерсенов, кризис уже разразился.
Ее глазам предстала знакомая картина. Йоргенсен уже покончил со своим завтраком и сидел у верстака, что-то насвистывая себе под нос. Единственное, что его интересовало в жизни, — набитый живот. Анна-Мария убирала со стола, а мальчик продолжал рыдать.
Бабушка положила руку ему на плечо, и он, подчинившись этому нежному прикосновению, послушно открыл глаза. Она отвела его к кровати и усадила. Затем старушка привела Анну-Марию и посадила ее рядом с Хансом. Сама же устроилась между ними, взяв руку каждого из них, и ласково произнесла:
— Теперь расскажи мне, Ханс Кристиан, что произошло? — спросила она, как только смолкли последние рыдания.
— Бабушка, она не разрешает мне ехать в Копенгаген! А ты знаешь, что я должен, если мне суждено стать великим человеком!
— Да, ты должен ехать, — едва слышно прошептала бабушка.
Анна-Мария с удивлением посмотрела на нее.
— Ты так говоришь, как будто это знала всегда!
Даже молоток Йоргенсена завис в воздухе. Он тоже прислушивался к разговору. Он уважал мнение старых людей. Но в данном случае мастер стал бы еще сильнее уважать бабушку, если бы она помогла избавить этот дом от его дурного пасынка.
— Я знаю об этом уже несколько недель, — ответила она, гладя внешнюю сторону руки Ханса. — Наш мальчик не такой, как все остальные. Ему был дан знак, который посылается немногим. Мы должны позволить ему исполнить свое предназначение и отпустить. Пусть его получит мир.
Молоток Йоргенсена обрушился с невероятной силой. Таким образом он попытался придать больший вес тому, что собирался сказать.
— Хорошо, что мир его полюбит. А то Оденсе о нем другого мнения.
Его слова прозвучали словно удар ножа. Глаза бабушки наполнились слезами, когда обиженный мальчик прильнул к ней. Анна-Мария осушила свою чашку и запустила ее в направлении сапожника. Бабушка вздохнула.
— В некотором смысле он прав, дочка. Наш мальчик никогда не найдет счастья здесь. Вы сделали для него все, что могли. У него было счастливое детство. Но теперь…
Она окинула маленькую комнату взглядом, словно пытаясь измерить ее в дюймах.
— Теперь ему здесь слишком мало места. Возможно, в Копенгагене он найдет то, чего мы не смогли ему дать.
Безобразно-прекрасное лицо мальчика засияло.
— Я найду славу! А когда я буду знаменит, я стану счастливым!
— Да, но ты так легкораним. — С этими словами Анна-Мария хлопнула по столу.
— И ведь ты знаешь, мама, как легко обидеть нашего мальчика, и все равно говоришь, что нужно отослать его далеко-далеко, где он будет голодным, холодным и одиноким. У меня нет денег даже, чтобы дать ему в дорогу.
— Тебе не нужно давать мне денег! У меня больше чем достаточно в моей свинье-копилке, — крикнул Ханс и бросился к шкафу, в котором стояла маленькая глиняная хрюшка, набитая монетками. — Тринадцать риксдаллеров, я знаю, я считал, когда клал.
— Тебе не хватит этого и на неделю.