Полет лебедя
Шрифт:
— Но очень скоро я начну получать сто риксдаллеров в месяц и часть отсылать вам.
— Сто риксдаллеров, Ханс Кристиан? Это так много!
— Я уверен! Ты же знаешь, что я друг принца. Если у меня будут какие-то неприятности, то я пойду к нему за помощью.
Одно плечо Йоргенсена поднялось в саркастическом жесте. Это задело мальчика. Не то чтобы мнение отчима сильно волновало его. Но он любил, чтобы все с ним соглашались.
— Я пожимал руку принцу, когда он был здесь. Полковник Гульдберг подвел меня прямо к нему. Когда он спросил меня, что мне нравится, я ответил, что хочу пойти учиться в гимназию, потому что не люблю бедную школу. — Ханс сделал паузу. — Я знаю, он сказал, что я должен ходить в бедную школу, потому что обучение везде одинаково и каждый должен знать свое место. — Затем его глаза вспыхнули. — Он сказал так, потому что не понял меня! Меня нельзя сравнивать с другими мальчишками! Я не могу учиться ремеслу! Я должен стать актером!
Теперь он обращался к бабушке.
— Ты знаешь, я не хочу взлететь выше, чем мне положено. Я всего лишь хочу занять свое место в жизни. Я хочу общаться с мальчиками из богатых семей, потому что я один из них. Они относятся ко мне намного лучше. Они не пинают меня на улице. Ты ведь знаешь это, бабушка!
Ханс вздрогнул и ближе прижался к старой женщине. Они предпочитали в своих долгих беседах не касаться неприятных, страшных тем. Но сейчас испуганные глаза внука выдали его мысли. «Почему люди находят удовольствие в насилии и грубости? — думал он. — Моя сестра вынуждена скрываться, потому что она незаконнорожденная. Но она же тоже Божья дочь, и ей была дана жизнь, как и мне, Божьему сыну. Почему у меня должен быть дом и тепло, а у нее — нет? Почему я должен жить среди грубых и злых людей, чьим единственным желанием является обидеть того, кто слабее».
— Ты понимаешь, бабушка, я вижу, ты понимаешь.
Ее пальцы мягко прошлись по его щеке.
— Да, сынок. Поэтому я знаю, что ты не должен оставаться здесь. Ты — ребенок. Ты всегда будешь ребенком.
Мальчик улыбнулся. Казалось, что его улыбка была сделана из тонких облаков.
Старушка знала его инстинктивное отвращение ко всему омерзительному. Она знала, что его моральный облик будет идеальным, основанным на внутренней ненависти ко всему безобразному и великой любви и вере в добро и Божью справедливость. Позднее эти качества назовут чрезмерной сентиментальностью, а его детское сердце будет почти разбито. Но Снежная королева проследит за тем, чтобы старая бабушка ничего не узнала об этом.
— Я знаю, как там в Копенгагене, — просвистел Йоргенсен, зажавший во рту сапожный гвоздь. Сейчас он говорил как уверенный в себе человек. Однажды с грехом пополам он научился читать и много лет об этом не вспоминал. Йоргенсен обладал способностью мгновенно подхватывать различного рода информацию, которую никогда не забывал, и его память была похожа на новогоднюю елку, увешанную разноцветными шарами. Умное использование этих шариков украшало его речь, и, таким образом, создавалось впечатление, что сапожник был хорошо информированным человеком.
Выбирая теперь из огромного ассортимента фактов, оброненных одним из его наиболее образованных собеседников, кучером дилижанса, он продолжил с умным видом:
— Никакой другой город не сравнится со столицей Дании. Там сидит король и говорит своим многочисленным лакеям: «Делайте это!» — и они делают. «Оставьте меня», — и они убегают со всех ног. У нас нет войн, нет политических конфликтов, наша страна такая мирная, что Копенгаген умер бы от скуки, если бы не сплетни и слухи по поводу деяний знаменитостей в Королевском театре!
Он стал считать по пальцам:
— Хейберг, Мольбек, Торвальдсен, Сибони — писатели, критики, скульпторы, музыканты — звезды и их приближенные, цепляющиеся за края их пиджаков, все бегут в Копенгаген, иначе их никто не признает.
Убрав изо рта гвоздь, который несколько раз чуть не проткнул ему язык, он приложил его к подошве и нанес хороший удар своим молотком.
— Да, это как пирог с сахарной начинкой. Король сидит на вершине, под ним круг артистов, которые без сомнения могли бы стать прекрасными кожевниками и лавочниками, если бы их не поддерживали щедрые королевские пенсии, когда они видят, что от них ничего уже не осталось. Но они не испорчены удовольствиями, по крайней мере, не те из них, кто называет себя критиками. Для критиков нет пенсий, поэтому они отыгрываются как могут на тех, за счет кого зарабатывают свой хлеб. Ты все еще хочешь ехать в Копенгаген, сынок? Что же, когда они разорвут тебя на куски, ты всегда сможешь прибежать домой к своей мамочке. Да!
Йоргенсен поймал взгляд бабушки, и на секунду им показалось, что они поняли друг друга. Его насмешливые слова имели скрытый смысл. Возможно, он лучше старухи понимал, что может означать неудача для мальчика, потому что больше других слышал о магическом мире, связанном древними традициями и королевской милостью. И он видел, как Ханса Кристиана гнали по улицам Оденсе забияки мальчишки.
Бабушка была в замешательстве. Она и подумать не могла о том, что этот неверующий понял то, чего не могла понять мать мальчика! Она повернулась к Анне-Марии.
— Ты отпустишь его?
Женщина посмотрела на трещину в столешнице, заполненную крошками, давно превратившимися в пасту, и начала выковыривать эту массу ногтем большого пальца.
— Нет, — сказала она, — нет.
Ханс Кристиан находился в таком отчаянии, что даже не мог плакать. Отказ матери едва ли пробил холод, окруживший его.
— Ты не права, Анна-Мария, — услышал он слова бабушки. — Аистиха на крыше никогда не командует своими птенцами, не говорит им: «Сидите тихо в гнездах, мои малыши, я боюсь разрешить вам взлететь выше трубы!»
Йоргенсен, довольно долго молчавший, не выдержал:
— Нет, она встанет на одну ногу и скажет: «Быстрее учитесь летать, мои сыновья. Я устала добывать для вас лягушек!»
Мать яростно вскрикнула:
— Какое ты имеешь право говорить! Я своими собственными руками зарабатывала на пропитание сына! Целый день я стирала в реке всего лишь за несколько монет, чтобы купить ему хлеба! Он не стоил тебе ни одного скиллинга!
— Да, но зато я имел возможность наслаждаться его обществом. Я купался в лучах его гениальности, — любезно произнес муж, выбирая новый гвоздь. — Очень жаль, что ты прячешь свою дочь в деревне, когда мы могли бы наслаждаться и ее обществом.
Ханс Кристиан глубоко вздохнул. Это была запретная тема — дочь без отца, от которой в памяти существовало только имя — Карен. Она принадлежала к главе, которая была закрыта и запечатана, когда Анна-Мария, тридцати семи лет, вышла замуж за двадцатидвухлетнего сапожника. На следующий год родился мальчик, и для недолгой памяти матери Карен умерла. Она направилась к верстаку, намереваясь ударить обидчика, но напоминание о дочери причинило ей боль, и с горьким стоном Анна-Мария бросилась к мужу в объятия, уронив голову на его плечо. Йоргенсен сделал комичный жест примирения. Он любил свою жену, потому что она содержала его в чистоте и неплохо кормила. Он погладил ее по голове и ограничился лишь одним насмешливым взглядом, брошенным на Ханса.